Даниэль Пеннак - Господин Малоссен
Сенклер по-своему завершил фильм старого Иова Бернардена.
Сенклер, который до сих пор находился на свободе.
– Давайте передохнем, – взмолился Марти. – Пойдемте-ка развеемся, пропустим по стаканчику бордо…
– Идемте с нами, господин комиссар? – предложил Постель.
– Нет, спасибо, у меня встреча с Малоссеном, – ответил Кудрие. – Мне еще нужно кое-что ему объяснить.
***Даже за бокалом отличного бордо Постель-Вагнер и Марти не могли сменить тему. В голове у них засел труп. К заказанным блюдам они так и не притронулись.
– Одного не могу понять, – пробурчал Постель-Вагнер, – как Френкель мог продолжать свою практику, испытывая такие страдания.
Марти ответил не задумываясь:
– Он не страдал аллергией, пока занимался своей практикой. И пока обучал нас – тоже. Мы были его здоровьем, мы – те, кто в нем нуждался. Роженицы были радостью его жизни, а в младенцах он души не чаял, совсем как ты – в своих жмуриках.
Вторая бутылка вызвала к жизни их доброго учителя. Они вспоминали, как Френкель появился на арене их юности… как он улыбался, расшагивая по аудитории… как вздымалась его непослушная шевелюра, когда он приветственно снимал шляпу… а вежливая неуверенность голоса, а этот непобедимый энтузиазм робости… а взгляд, который определил весь их жизненный путь…
– Полагаешь, его приступы видела только семья?
– А, может, и вообще, только объектив кинокамеры. Что лишь добавляет символической значимости этому фильму.
– Да, он не мог не понравиться нашим кюре. Я так и слышу, как они вещают: «Тело принимает на себя все муки этого мира, братья мои…» Смерть сына, они это обожают… только не до рождения.
– Чертов фильм, – пробурчал Марти. – Все кладбище только о нем и говорит!
– Ну что, шарахнем третью? – предложил Постель.
– Давай лучше виски. Ты по-прежнему носишь с собой свое ирландское?
Они решили набраться по полной программе. Пусть они сползут под стол, но им нужно было отделаться от этого фильма. Нужно было соскочить с этих носилок, выключить этот телевизор. Постель-Вагнер первым нашел выключатель.
– Кстати о святошах и о патологиях… Монахиня, проснувшаяся беременной, ты веришь в это чудо?
– Смотря что они добавляют в свои просфоры, – ответил Марти, – но в этой области их папа не слишком изобретателен.
– Настоящая святая, Марти, доктор по шлюхам, которая знает все о конце и о том, как с ним обращаться, но умудрилась остаться девственницей, как другие сумели выжить под Сталинградом… На девятом месяце… Ты можешь это объяснить?
Поставив пустой стакан, Марти спросил:
– Где ты ее откопал, свою монашку?
И судебный медик Постель-Вагнер пустился живописать историю своего друга Жервезы своему другу Марти. Когда он дошел до главы предсказаний Терезы Малоссен, Марти прервал его на полуслове:
– Можешь дальше не ходить. Это здесь.
– Где «здесь»?
– В предсказании Терезы. Если это Тереза предсказала пупсика твоей подружке Жервезе, то ты, пожалуй, единственный, кого удивляют последствия. Она забеременела от предсказания Терезы, чего проще – самое естественное объяснение.
– Мимо. Она уже была беременна, когда Тереза предсказывала ей судьбу по руке.
Марти зачерпнул свой диагноз с последней каплей виски.
– Значит, ее кто-то трахнул.
– Исключено.
Они помолчали.
– Коньяк?
– Лучше, яблочной. Мы не уйдем отсюда, пока не выясним, как эта птичка залетела. А может, это ты, Постель? Нет? Клянешься?
– Пробкой следующей бутылки!
– Тогда, расскажи мне все. Начиная со дня ее рождения и до сегодняшнего дня, я хочу знать о ней все, смотри, ничего не упусти.
Постель рассказал все, что он знал о Жервезе, дочери старого Тяня, однокурснице его жены Жеральдины, святой заступнице кающихся Магдалин, крестительнице котов и гении татуировки…
– Евгении? – переспросил Марти.
– Не Евгении, а гении, гениальная татуировщица из легавых Кудрие, давным-давно напавшая на след Сенклера вместе с инспекторами Титюсом и Силистри, но ее сбила машина, и она попала в больницу Святого Людовика.
– Святого Людовика? К кому?
– К Бертольду.
– Когда?
Постель-Вагнер, обладавший отличной памятью на числа, даты рождения и точное время смерти, объявил день аварии и час госпитализации с точностью до минуты… Марти вскочил как ошпаренный.
– Господи!
Постель подхватил на лету бутылку с яблочной водкой.
– Господи ты боже мой! – орал Марти. – Вот хрен! Просто не верится! Идиот! Замечательнейший кретин! Я не желаю этому верить! Но он и правда не пропускает ни одной юбки! Полный бардак! Только этого еще не хватало! Извольте!
Он вцепился Постелю в воротник:
– Так, что ты сейчас должен делать, вот прямо сейчас? Не трудись – ничего. Твои трупы подождут. У меня есть решение твоей загадки! Диагноз века! Идем, ты не пожалеешь! Сейчас узнаешь, как монашкам делают детей! Идем, я тебе говорю, подброшу на байке. Проверим мой дья… мой диагноз!
– На какой байке?
63
И был вечер, и было утро, и создал Великий Органист высокие органы. И увидел Он, что это хорошо, и наполнил музыкой своды своих соборов. Мондин тоже пришлась по душе эта музыка будущего, что лилась с высоты витражей на свадебную фату. Мондин плыла по реке звуков, уносимая к алтарю мощным потоком органных аккордов. Такие реки могут впадать только в океаны счастья. Мондин и Бертольд направлялись в открытое море блаженства. Мондин упаковала своего профессора с ног до головы: надраили, напудрили, приодели, это надо было видеть! Мышино-серый, весь в полосочку. И башмаки со скрипом, в придачу. Кожа его штиблет пела, что твои корабельные снасти под порывами соленого ветра. Бертольд великолепный! Роскошный корабль. Достоинство на пути к блаженству.
– Ты будешь умницей, да?
Мондин приняла все меры предосторожности для своей церемонии.
– Скажи, ты не выкинешь какой-нибудь глупости? Ты ведь не станешь устраивать перебранку в доме Господа? Собор – это тебе не приемка в больнице.
Это она захотела свадьбу под куполом божественного шатра.
– На латыни, в сутане и перед алтарем, вот какую я хочу свадьбу!
Он стал было упираться:
– Но Бог – это же полнейшая ерунда, мой маленький Понтормо, ты ведь веришь в Него не больше, чем я.
Она стояла на своем:
– Не в этом дело, профессор. Это Он должен поверить в нас!
С Мондин не препираются, ее берут в жены со всеми ее препирательствами.
– Будет светское общество, нужно, чтобы ты не осрамился. Я не хочу сойти за какую-нибудь там, теперь, когда ты сделал меня профессоршей!
Светское общество смотрело, как выплывает корабль новобрачных. Их было двое. Они были великолепны. Они плыли навстречу счастью. Народ подпирал с обеих сторон центрального прохода, как на причале перед дальним плаваньем. Здесь были, разумеется, Жервеза и компания Малоссенов, Титюс и Силистри в обрамлении жен, войско тамплиеров, силы закона; были здесь и силы улицы, но по другую сторону прохода: Рыбак с тремя своими лейтенантами – Фабио, Эмилио и Тристаном; были и женщины, много красивых женщин, с той же панели, пришедших со своими татуировками и признательностью – поздравить Мондин, которая спасла их от скальпеля, все как одна – шедевры: тут тебе и Тициан под ребрами, и Андреа дель Сарто на нежном изгибе живота, и Конрад Виц на куполах грудей, все по такому случаю слегка прикрыты одеждой – уже весна, но все-таки свадьба! Были здесь, конечно, и с факультета, самые что ни на есть выдающиеся адепты Гиппократа, были и больные, спасенные волшебным скальпелем великого Бертольда, – словом, народу собралось столько, что не хватило бы и двух церквей, чтобы вместить их всех, ну и пресса, конечно же, и вспышки фотоаппаратов, этих орудий бессмертия.
– Будет светское общество, и их будет много, – предупредила Мондин, – так что держи себя в руках, профессор.
Для большей уверенности Мондин с утра уже раз пять, не скупясь, успокаивала Бертольда, приведя его наконец в состояние безмятежности и мечтательной пресыщенности.
И над всем этим – мощные струи органа…
Когда счастье берется за дело, оно выходит за всякие рамки, точно так же, как и горе. И как оно притягивает к себе взгляды! Мондин со своим профессором плывут прямо, одни в целом свете, а свет смотрит только на это одиночество двоих: точка пересечения взгляда и сердца. Правда! Посмотрите хотя бы на мокрые от слез платки.
Поэтому нечего удивляться, что никто не услышал ни рева мотоцикла, подъехавшего к самой паперти, ни грохота упавшей кучи железа, ни ругательств водителя и его пассажира; никто не заметил, как эти двое оборванцев вошли под мощные звуки музыкальной Ниагары, как они припустили неуверенным шагом, следуя в кильватере корабля новобрачных; и что, наконец, никто не был шокирован появлением этого странного кортежа, пристроившегося за дружками, придерживавшими шлейф новобрачной… Мало того, все, должно быть, приняли их за очень близких друзей, списав их неровное дыхание на волнительность события. И если их покачивало при ходьбе, то, конечно, от усталости: они быстро бежали, боясь опоздать. И если глаза их блестели, то не иначе как от умиления.
