Жан Эшноз - Высокие блондинки
Десятью мостами дальше, у «Бир-Акэм», они свернули налево, к пятнадцатому округу; бульвар, проспект, затем лабиринт узеньких тихих улочек привели их к дому Жува, сразу за Кинопанорамой. Да, он обитал именно на такой тихой и вполне приличной улочке, из тех, что умеют достойно держаться, где здания застегнуты на все пуговицы, свежеокрашены и никогда не позволят себе вульгарно повысить голос. Стоянка, цифровой код на двери, домофон, лифт, звонок, глазок (потемневший на пару секунд) и, наконец, щелканье задвижки.
А вот и сам Жув — он выглядит довольно-таки усталым.
— А, это вы! — говорит он подозрительно медленно, да и двигается как-то нетвердо, уж не анисовая ли тому виной? Глаза с тяжелыми набрякшими веками с трудом фокусируют взгляд; кажется, что они готовы закрыться при первой же возможности. — От моего парня до сих пор никаких вестей, — сразу предупредил он. — Но все равно, входите.
Все трое переместились из передней в гостиную — обои с геометрическим рисунком, вазон цвета бедра испуганной нимфы, а внутри цветок в горшке, на стенах несколько картин (свадебная церемония в Шаранте, портрет пингвина в полный рост), явственный запах эвкалиптовой настойки. При появлении Сальвадора и Донасьенны мадам Жув, вся в слезах, поднялась со своего уголка дивана, выключила видик и, торопливо поздоровавшись, вышла. Сальвадор уже был с ней знаком, Донасьенна же, вошедшая следом, успела заметить лишь хрупкий, воздушный силуэт — свидетельство гиперчувствительной и гипотонической натуры.
— Она весь день смотрела телесериал, — извинился за нее Жув. — Слишком уж остро переживает. Выпьете чего-нибудь?
Указав им на кресла, он рухнул на другой конец дивана перед телевизором, и коротко кивнул в его сторону.
— У нас не всегда совпадают вкусы, — со вздохом признался он.
И действительно, в обоих углах диванчика лежало по пульту: пока Жув отмеривал своим гостям «Рикар», Донасьенна представила себе жестокие ежевечерние дуэли на пультах перед телевизором.
— Все-таки я удивляюсь, — проворчал Жув. — Это так не похоже на Кастнера. Может, потерпим еще пару деньков?
— Мне бы не хотелось тянуть с этим делом, — обеспокоился Сальвадор. — У вас не найдется кого-нибудь более компетентного?
Жув уставился на свой стакан. Его взгляд по-прежнему очень медленно достигал цели, но, достигнув, прочно утверждался на ней, а утвердившись, никак не мог оторваться.
— Например, Персоннета, — подсказал Сальвадор. — Нельзя ли задействовать его? Он-то уж всегда хорошо работал.
Жув продолжал рассматривать стакан; наконец он с громадным усилием, точно отдирая пластырь, перевел взгляд на Сальвадора.
— Не хотелось бы напрасно беспокоить его, — ответил он помолчав. — Давайте я сперва пущу по следу другого. Скорее всего, Боккара, сейчас звякну ему. А Персоннета можно привлечь и позже.
Когда они с Жувом расстались, уже стемнело. Они зашли перекусить в ресторан автовокзала «Инвалиды», после чего Донасьенна отправилась домой, а Сальвадор к себе не пошел. Такси доставило его к «Порт Дорэ». В этот час «Stocastic» был совершенно безлюден; вместо шеренги ослепительных девиц под чахлой лампой дневного света бодрствовал лишь ночной сторож — молодой парень, ломавший глаза над бледной ксерокопией лекции по международному праву.
— Да включите же свет поярче, Лестибудуа! — отечески посоветовал Сальвадор. — Возьмите настольную лампу. Разве так можно, вы же ослепнете!
Зайдя в кабинет с твердым намерением поработать, Сальвадор очень скоро откажется от этой затеи. У него хватит сил лишь на то, чтобы плеснуть вина себе в стакан, который он и осушит, одновременно раздеваясь: глоток — и снята рубашка, глоток — и спущены брюки; таким образом, стакан и он сам вскоре окажутся, соответственно, один пустым, другой голым. После чего он вытащит из стенного шкафа одеяло, бросит его на диван и бросится туда сам в компании литературного опуса, озаглавленного «How to disappear completely and never be found»[2] (Дуг Ричмонд, издательство Citadel Press, Нью-Йорк, 1994). Но едва он откроет эту книгу, как тут же захлопнет ее, выключит свет и шесть секунд спустя крепко уснет.
6
Сон можно представить себе в самых различных формах. Как серый шарф, как дымовую завесу, как сонату. Как большую серую птицу, парящую в небесах, как приоткрытые зеленые ворота. Как бескрайнюю равнину. Но еще и как скользящую петлю, удушливый газ, бас-кларнет. Как бабочку-однодневку, съежившуюся перед неминуемой гибелью. Или как крепостную стену. В общем, это вопрос стилистики, зависящий от того, спит человек или нет, посещают его сны или обходят стороной.
В данный момент все спят. Сальвадор — на служебном диване, относительно спокойно. Донасьенна — в своей огромной квадратной постели, нервно ворочаясь с боку на бок. Жув — подле мадам Жув, в глубоком забытьи. Жан-Клод Кастнер — вечным сном. Если принять во внимание тюбики бензодиазепина и хлоргидрата буспирона, разбросанные на прикроватной тумбочке, то можно сказать, что женщина, повергшая Кастнера в этот беспробудный сон, спит химически. Время от времени она тихо похрапывает. Рядом с ее кроватью горит ночник — то ли она оставила свет нарочно, то ли забыла погасить. На полу валяется куча раскрытых книжек — детективы, Фрейд в популярном изложении, маленькие томики из английской литературной серии о природе с описанием наиболее распространенных европейских птиц, деревьев и полевых цветов. В сумраке можно разглядеть пустую бутылку из-под дешевого рома, полупустую литровую емкость с сиропом из сахарного тростника и пепельницу, полную окурков. Так бывает каждую ночь, ничто не меняется и вряд ли изменится. Появление Кастнера внесло только две незначительные перемены — одну на теле Глории, другую на столе.
Щиколотка молодой женщины теперь обмотана широким пластырем, скрывающим ссадину, полученную два дня назад, когда она расправилась с машиной Кастнера, предварительно полностью очистив ее от всех вещей — тряпок, шнура для крепления вещей на верхнем багажнике, инструментов и мелких запчастей, всякого хлама из бардачка, предметов одежды Жан-Клода Кастнера и его водительских прав; все это она сложила в картонную коробку, оставив себе только клещи и молоток, да еще пластиковую папочку, где Кастнер хранил маршрут поездки, фотографии Глории и дорожные карты. Сама по себе папочка была очень даже недурна. Теперь, лишенная своего содержимого, которое Глория сожгла в раковине, вытертая и продезинфицированная, она покоится тут же, на столе.
Сев в очищенную таким кардинальным образом машину Кастнера, Глория поехала в сторону Трегье, выбросила там картонку с вещами в мусоросжигатель, а потом взяла курс на север; молоток и клещи лежали рядом, на соседнем сиденье. Над Лармором высилась еще одна отвесная скала, круто уходившая в море, которое здесь всегда было довольно глубоким, даже во время отлива. На нее можно было въехать по отлогому склону; место было дикое, безлюдное, в общем, идеальное. Глория остановила машину над самой пропастью, сорвала клещами номерные знаки и забила молотком номера на моторе и шасси. Затем опустила все стекла, выключила ручной тормоз и принялась изо всех сил толкать автомобиль. Сперва безрезультатно, машина не поддавалась. Потом вдруг резко сдвинулась с места, быстро, словно по своей воле, преодолела оставшиеся метры и рухнула вниз; в общем, все сошло бы гладко, если бы в последний момент край заднего бампера не разодрал ногу женщины. Глория вскрикнула и грубо выругалась; тем временем машина уже погружалась в воду. Нагнувшись, сжав рукой лодыжку и скривившись от боли, Глория дохромала до края скалы и проследила, как тонет автомобиль; лицо ее постепенно прояснялось, словно падение тела с высоты действовало на манер анестезии, несло успокоение. Так Энтони Перкинс наблюдал подобное зрелище в 1960 году, с той лишь разницей, что машина Кастнера, маленький «рено» 94 года выпуска, неопределенно-бежеватого цвета, тонула вполне покорно и без шума, тогда как автомобиль Дженет Ли, огромный белый «форд» за номером ГВ-418, никак не хотел поддаваться уничтожению.[3]
Глория вернулась домой пешком, окольными береговыми тропами, отмеченными на скалах и путевых столбах красно-белым пунктиром. Номерные знаки она захоронила между утесами под толстым слоем гальки. Войдя в дом, она перевязала ногу и заодно, раз уж добралась до аптечки, превратила папку Кастнера в хранилище своих лекарств.
И вот теперь она спит. Спит крепко, не шевелясь, хотя во сне несется куда-то на мощном мотоцикле. За окном несмело брезжит рассвет. День наступает медленно, исподволь — так «боинг», весь в бортовых огнях, плавно взмывает вверх с бетонной полосы, так струнный оркестр завершает мелодию нежнейшим пиццикато.
Но вскоре бешеная езда прекращается: над горизонтом уже поднялось и засияло солнце. Глория сходит с мотоцикла и идет к телефонной кабине; тут-то она и просыпается. Минуту она неподвижно лежит с широко открытыми глазами, а потом — здравствуй, новый день! — встает и накидывает свой кошмарный зеленый халат. Кухня, электрическая кофеварка. Пока вода сочится сквозь фильтр, молодая женщина замечает, что на краю стола валяется желтая бумажка: какая-то рекламка, на обороте рисунок, который она, наверное, сделала вчера, — трудно вспомнить. Это портрет, набросанный дрожащей, неуверенной рукой; если быть пессимистом, его можно даже назвать автопортретом. Но как бы то ни было, Глория, закрыв глаза, рвет бумажку на клочки, все мельче и мельче, а потом швыряет их в унитаз и не глядя спускает воду.
