Иоанна Хмелевская - Чисто конкретное убийство
В конце концов, какое-то орудие должно в этом преступлении участвовать. Он почти поверил в лопату, хотя три соблазнительно отточенных топора просто умоляли принять их во внимание.
В лаборатории ни на чем человеческих следов не обнаружили, что неудивительно: пять лет свое сделали.
Реже или чаще, но всем на участке, однако же, пользовались, все было облеплено землей, опилками и остатками зелени, что-то чистили, мыли, что-то ржавело под дождем, а на изумительно отполированных древках застыла вековая паутина переплетенных папиллярных линий. Если пять лет назад там и были отпечатки, никаких шансов снять их не оставалось.
Невзирая на то, что у каждого в отделении своя работа и свои расследования, люди не рыбы, им случается и побеседовать. Сотрудники комиссара тоже высказывались по теме.
— Ну, отрезал голову, хорошо, а что он с ней дальше сделал?
— Улетела куда-то?
— Куда? В космос, что ли?
— А за каким чертом ей вообще куда-то лететь? Хватило и того, что голова свалилась под ноги, убийца ее поднял и забрал с собой, чтобы затруднить идентификацию личности.
— Или из большой любви. Была в истории какая-то тетка, я подробностей не помню, но она у палача выпросила голову хахаля на память и везла ее в карете на коленях…
Исторические примеры всех впечатлили, голову решили считать добычей злодея.
Идентификация личности жертвы радикально застопорилась: отпечатков пальцев нет, зубов нет, коль скоро и головы нет. Скелет в идеальном состоянии не отличался никакими особыми приметами: никаких искривлений, никаких тебе переломов. Что за кошмарный тип, чтобы даже в детстве никакой косточки себе не надломить, а?!
Поиски по «висякам» об исчезнувших людях за последние пять лет дали нулевой результат. Ни одного мужчины среднего возраста — или старички, или молодежь, или вообще женщины. Если бы не то, что всякий мог пойти и поглядеть, даже пощупать идеальный скелет без головы, никто бы в его существование не поверил.
Дело зашло, в тупик и на время отправилось в архив, к окончательному отчаянию комиссара Анджея Возняка.
После чего минуло еще пять лет.
* * *— Слушай, у меня жуткая проблема, — сказала мне расстроенная Баська, моя подруга, выпутывая из-под ног многоопорную трость с колесиками для инвалидов, которая, на мой взгляд, была ей нужна как собаке пятая нога. — И вообще я не знаю, что с этим подарком судьбы делать. На свете нет ничего хуже наследств. Я надеюсь, что ты мне поможешь.
— В жизни не получала никаких наследств, поэтому не уверена, — задумчиво ответила я. — У меня опыта нет. А в чем проблема?
— Но я знаю, что у тебя был дачный участок. Обыкновенный такой, их на работе давали. Ну, был или нет?
Я задумалась.
— Ну, вообще-то да. Только у моей родни, а не у меня. У дальней родни, но иногда и я там копалась. Они мне портили все, что я там сажала, поэтому мне быстро надоело, зато я все мстительно помню.
— А что тебе портили? — полюбопытствовала Баська и наконец отцепилась от трости, устраиваясь поудобнее на стуле у меня на террасе. Трость она осторожно поставила у раскладного столика.
— Например, лимониум, — ответила я, скептически глядя на ее усилия. — На кой черт ты ее носишь с собой? Нога у тебя давно срослась.
— Ну, не так уж давно, но все же. Факт. И в машине мне ее приходится прятать, чтобы дорожная полиция не приняла меня за инвалида, потому что сразу же начнут докапываться. Зато в каждой толчее мне уступают место, речи не идет, чтобы я в очередях стояла… разве что в поликлиниках.
— В поликлинике, да еще платной, даже инвалида на коляске не пропустят…
— Ну, в таких притонах разврата я бываю редко, она мне помогает в совсем других областях. И что этот лимониум?
— Ну, ты это растеньице знаешь. После высаживания ему нужно прорастать в темноте, под прикрытием, и пересаживают его только после того, как он немножко подрастет. Я его плотно так посадила в обувной коробке, крышкой накрыла и даже камни сверху положила. И первым делом кто-то примчался и старательно открыл коробку, только ростки проклюнулись. Конечно, все пошло псу под хвост, потому что у меня не было времени туда наведываться. Когда я приехала, всю мою рассаду уже черти побрали.
— Какого рожна они открывали коробку?
— А по доброте сердечной. Чтобы цветочек грелся на солнышке.
— И что?
— Ну, я этого доброхота не убила хотя бы потому, что ведать не ведаю, кто это был. Была, вернее. Наверняка какая-то из баб. А потом они проредили мне кущи бессмертников, а я хотела именно заросли. Как я могу такое забыть!
— Вот именно что заросли, — вздохнула Баська. — Нет, забыть не получится… Я вот как раз получила в наследство заросли и не знаю, что с ними делать.
Мы с ней пили чай на терраске, только ни на какой не на даче, а просто в моем собственном доме, на обычном маленьком жилом участке. Маленьком, потому что на больший у меня не хватило денег.
Баська была моложе меня на десять лет; она являла собой весьма оригинальную и красочную личность. Фамилия у нее была аристократическая, семья, некогда огромная, ныне резко уменьшилась, а сама Баська много раз убегала из дому довольно нетипичным образом: не тайком, а совершенно явно, заявляя, что убегает из дому и вернется когда захочет. Возвращалась она, конечно, в разном состоянии: то голодная и грязная, то с наградой за спасение утопающих или ребенка на пожаре, то с целым состоянием, выигранным в покер у профессиональных «катал», но никогда не больная, зато всегда страшно довольная. Каким чудом при таком образе жизни она умудрилась сдать экзамены на аттестат зрелости, никто не понимал, тем более — закончить автомобильный техникум.
Разве что в техникуме она никуда не убегала, потому что убегать было неоткуда: никто ее не стерег — она уже была совершеннолетняя.
Ногу она недавно сломала на катке. На коньках она каталась отлично, но никогда не лезла ни на какие конкурсы-соревнования, тем более на тренировки. Она просто ненавидела спорт, принуждение и систематичность. Иногда она работала шофером, иногда — автомехаником, временами — даже моделью, представляя вечернюю и бальную обувь, поскольку ноги у нее были потрясающие. А иногда вообще ничего не делала.
Баська твердо решила, что замуж она никогда не выйдет, и свято придерживалась этого решения, невзирая на то, что каждый ее обожатель осатанело рвался в брак, словно внезапно ослеп. Невозможно понять, зачем им нужна была жена, которая не умела готовить, не терпела никаких уборок в доме, не хотела иметь детей, за всю жизнь в руках не держала ни утюга, ни иглы и вообще была безумно расточительна, а приданого за ней не давали.
К тому же водила машину лучше, чем все они, вместе взятые.
Я знала ее много лет, и мне все больше казалось, что ее беззаботность — одна лишь видимость, и Баська словно ходит по тонкому льду. Что-то ее снедало изнутри, но она старательно скрывала, что именно, а я не пыталась лезть ей в душу. Иногда мы с ней виделись ежедневно, иногда — раз в год, обычно без всякого повода, исключительно для удовольствия. На сей раз повод был: Баська примчалась за советом.
— Мне совершенно ясно, что эти заросли отравляют тебе жизнь, — констатировала я. — Собственно говоря, почему? Чащоба как чащоба, дело житейское. Где он вообще находится, этот твой участок?
— Возле Секерек. Примерно в направлении на Завады.
— Шутишь! А где именно? Погоди, принесу карту города.
Мы с ней уточнили место, и оказалось, что унаследованный участок и мой фамильный сад располагались практически друг напротив друга, по обе стороны узкой аллейки. Я напрягла память.
— Погоди, да я же с этими твоими зарослями лично знакома! Вообще-то я там была всего-то раз десять, но наслушалась я про эту чащобу по горлышко, потому что там разные поборники порядка беспрерывно скандалили. Мне-то эта чаща нравилась, и я была на стороне владелицы, как понимаю, твоей бабушки…
— Двоюродной бабушки.
— Все равно. Последний раз этот вопрос поднимали как минимум двенадцать лет назад, так что чащоба могла и еще разрастись. И что? Ты хочешь ее оставить или изничтожить?
Баська тяжело вздохнула.
— Я ничего не хочу. К чащобе я никак не отношусь, вообще-то я ничего против нее не имею. Но вместе с наследством бабушка оставила мне письмо, и я его вскрыла только сейчас. И бабуля трогательно меня просит все-таки ликвидировать оставшуюся после нее помойку, но не жестоко, а с чувством, с толком, с расстановкой, и только мне она может в этом вопросе доверять. Сама понимаешь…
— Вот же холера с чумой…
— Эта ее чащоба совсем от рук отбилась, и тетка даже примеривалась, чтобы ее извести, но сил не было — и все тут. А я молодая, здоровая, как ломовая лошадь… нет, она, конечно, такого не писала… она как-то поизящней выразилась. Опять же, какого-нибудь мужика приглашу под это дело, стало быть, справлюсь. Если я скажу нет — значит, нет, она из могилы за мной не придет. Но если я с душой подойду к этому вопросу, то доставлю ей на том свете двойную радость. Аминь. Не знаю, почему двойную.
