Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 1
На мгновение я закрыла глаза, готовясь к встречному шквалу. Но в комнате царила мертвая тишина. Тополев молчал.
— Так зачем эта поездка в Голландию?
— Таково условие, Валентина Васильевна.
— Чье? Андропова?
— Мишина.
— Чье? — я знала, что не ослышалась.
— Подполковника Мишина, — повторил он. — Виктора… — Тополев начал свой рассказ унылым, монотонным голосом, без всякого выражения или аффектации, и казалось, что вся эта история о совершенно постороннем человеке никак не может отразиться на мне, на моей жизни и будущем. — Это ЧП, Мальцева. Мишин — офицер внешней разведки, опытный агент, вдобавок ко всему немало знающий о наших делах. Его искали. Искали как следует, можете мне поверить… У нас были подозрения, что в Орли Мишин входил в контакт с вами. Но эти подозрения так и не подтвердились…
— Чего он хочет?
— Того же, что и вы, Мальцева, — свободы от нас. Видимо, он сгоряча предпочел остаться за кордоном, а теперь пытается выторговать у нас гарантии в обмен на свое молчание.
— Это реальное желание?
— Вы о ком?
— Я о Мишине.
— Нет.
— Почему? Фактически он уже свободен. Разве на свете мало мест, где можно навсегда раствориться и исчезнуть?
Тополев пожал плечами.
— Он профессионал. И знает, что один человек против организации — ничто. Тем более против такой, как наша. Его все равно накроют. Это лишь вопрос времени.
— И?..
— Он хитрец, ваш школьный друг. Дело в том, что за годы работы там, — Тополев повел подбородком куда-то в сторону окна, — Мишин обзавелся собственными людьми, что категорически запрещено. Одним словом, у него есть шанс скрываться довольно долго. Но это — патовая ситуация. Чтобы жить спокойно, ему необходимо иметь нашу резолюцию на своем заявлении об уходе.
— Он действительно верит в такую резолюцию?
— Когда человек приперт к стене, у него остается одно — надежда, что хоть какая-та лазейка существует. В конце концов это логично. Так вот, дабы подстраховать себя, он предложил нам встречу в Амстердаме и выдвинул условие: с нашей стороны переговоры должны вести вы, Мальцева.
— И вы согласились?
— Иначе стал бы я терпеть ваши подначки!
— А почему Мишин решил, что в таком варианте ему гарантирована безопасность?
— Я в который раз напоминаю вам, Мальцева: он — профессионал высокого класса. Мишин был завязан в аргентинской операции, проваленной, кстати, по его и вашей милости. Думаю, кроме того, что по личным каналам он пронюхал кое-что о вашей работе с американцами в Буэнос-Айресе. Следовательно, у него есть повод предполагать, что вы нам нужны не только в данный момент, но и в обозримом будущем. А теперь смотрите, Мальцева: он встречается с вами далеко от Москвы, в Амстердаме, в таком глухом или, наоборот, таком многолюдном месте, где полностью исключается возможность засады, и передает через вас свои условия. О больших гарантиях в его ситуации и мечтать нельзя.
— А если он возьмет меня в заложники?
— Не исключено.
— Он может убить меня. Я видела его в деле — это зверь.
— Он ничего вам не сделает, Мальцева. Кроме того, в делегации молодых журналистов — шесть человек, не считая вас. Я не могу ручаться, что они отличат очерк от репортажа, но свое дело они знают хорошо. Во всяком случае, достаточно, чтобы защитить женщину, представляющую на переговорах с потенциальным изменником Родины Комитет госбезопасности.
— Вы намерены взять его?
— Нет, мы хотим вручить ему премию за тринадцать лет безупречной службы.
— И не можете сделать это без меня?
— С вами — проще.
— Но риск все-таки есть?
— Вы пробовали когда-нибудь хоть пять минут не задавать бессмысленные вопросы?
— Как по-вашему, Тополев, я похожа на сумасшедшую?
— Сегодня меньше, чем при первом нашем знакомстве.
— С чего же вы вообразили, что я соглашусь участвовать в этой авантюре?
— А у вас нет выбора, Валентина Васильевна. Как, впрочем, не было и тогда, перед поездкой в Буэнос-Айрес. Я честно ответил на ваши вопросы, и теперь вам остается только упаковать вещи.
— Вы понимаете, что я устала бесконечно испытывать чувство страха? В конце концов, вы готовите не сотрудника, а реального пациента психиатрической клиники…
Тополев вздохнул.
— Эх, Валентина Васильевна… Когда же вы наконец поймете, что лучше испытывать чувство страха, чем вообще ничего не чувствовать?..
14
Ближнее Подмосковье. Дача Ю. В. Андропова
28 декабря 1977 года
Женщина лет тридцати просунула голову в дверь моей спальни, сказала «Ну!» и запустила в помещение еще двух представительниц того же пола. Они ворвались ко мне со стремительностью передового отряда Вьетконга и горохом рассыпались по комнате. Ошалело вертя головой, я почувствовала, что их приготовления ничего хорошего не сулят: одна расстилала на кровати огромную махровую простыню с отчетливым инвентарным номером, вторая раскрыла объемистую сумку цвета хаки и ритмично, будто разбирая под бдительным оком старшины автомат Калашникова, извлекала из ее недр какие-то бутылочки, флаконы, пузырьки, а старшая, что-то бормоча себе под нос, деловито расстегивала на мне пуговицы кофточки…
Если бы все эти жуткие манипуляции совершали мужчины, то даже старая дева из оленеводческого совхоза под Нарьян-Маром поняла бы: будут насиловать, причем с особой изощренностью. То, что в моей тюрьме дачного типа орудовали (хоть и с явно мужским напором) все-таки бабы, слегка обнадеживало. Однако не настолько, чтобы я могла полностью успокоиться.
Я не знаю, кто были эти женщины. Во всяком случае, в моей камере-люкс шуровали, конечно, не дипломированные столичные мастерицы с пергидрольными патлами из салона «Чародейка», расслабленные, шлюховатые, с обязательной парочкой знакомых грузин и постоянными контактами с московской фарцой. Скорее всего, я подверглась нападению сотрудниц спецподразделения КГБ под кодовым названием «Мама, это я!», где внешность советских граждан изменяли в тактических целях до полной неузнаваемости.
Три рослые молчаливые девахи, широкозадые и голубоглазые, что выдавало в них еще не окончательно подверженную алкогольной дегенерации «деревенскую косточку», работали молча, сосредоточенно и споро. Все мои попытки завязать хоть какую-то беседу наталкивались на односложные «ну», «ага» и «не-а!»
Справившись с кофточкой, старшая потянулась к застежке моего лифчика. Естественное желание протестовать растворилось где-то внутри меня сразу после того, как я взглянула в ее голубовато-красные — цвета замороженного бройлерного цыпленка — глаза. Сцепив зубы, чуть вздрагивая от напряжения, я наблюдала за тем, как старшая вьетконговка из КГБ отработанным движением сдернула с меня лифчик и оставила голой по пояс.
— Прошу, Валентина Васильевна, — тоном приказа произнесла она и кивнула на кровать. — Располагайтесь!
На всякий случай я решила не откликаться на это предложение и осталась в кресле.
— У нас мало времени! — нетерпеливо сказала старшая. — Велено же вам — располагайтесь!
Я молча подошла к кровати.
— Ложитесь!
— Зачем?
— Как зачем? — вскинула выщипанные бровки старшая. — Чтобы мы могли все сделать, вы должны лечь.
— А что вы собираетесь делать? — простодушно спросила я.
— Работать! — я отчетливо услышала восклицательный знак.
— Если вы, девушки, намерены провести криминальный аборт, то вам надо проконсультироваться с гинекологом из моей поликлиники…
Шутка получилась вяловатой. «Девушки» и бровью не повели. Дальнейшее происходило с той же стремительностью: меня повалили на кровать, накрыли по шею простыней, приказали закрыть глаза, чья-то рука, жесткая, как доска для разделки рыбы, стянула резинкой мои волосы, после чего насильницы сгрудились над моей головой и стали обмениваться совершенно идиотскими репликами, из которых я ничего не поняла:
— Штыречек влево и все дела…
— А подпорочка?..
— Какая к ебени матери подпорочка?! У ней же излучина на все ебло…
— Но так выйдет сяво…
— Зато стремно…
— А ежели квиточек вниз?..
— И что будет с седлом?..
Слушая весь этот бред, я вдруг вспомнила кое-что из далекого детства. Когда я училась в шестом классе, мама волоком потащила меня к дантисту. Три дня я терпела жесточайшую зубную боль, но не признавалась, боясь инквизиторского кресла с хромированными ручками. Наконец, когда анальгин перестал действовать и к ощущению непереносимой боли прибавилась тошнота, я капитулировала и буквально через час оказалась в кабинете какого-то мытищинского частника с русской фамилией и еврейской манерой произносить любую фразу на вопросительный лад. Он залез мне в рот двумя толстыми пальцами, что-то потрогал, что-то пошатал, после чего повернулся к ассистентке и сказал:
