Хью Лори - Торговец пушками
Идут нам навстречу, все так же в обнимку. Не могу разглядеть его лица из-за случайного прохожего, перекрывшего обзор. Лицо смазано. Но зато ее лицо! А что ее лицо? Что там? Рай? Блаженство? Радость? Восторг? Или простая вежливость? Следующий и последний слайд.
«Ой, здрасьте, — думаю я про себя. — А вот и мы».
— Ой, здрасьте, — восклицаю я вслух. — А вот и мы.
Соломон так и стоит спиной.
Мужчина и женщина идут прямо на камеру, и я знаю обоих. Женщине я только что признался в любви, пусть и не до конца уверенный в своих чувствах. А последние секунды эта уверенность стремительно таяла. Что же до мужчины… да, точно.
Высокий. Интересный. Такими бывают люди, немало повидавшие на своем веку. Дорогой костюм. И улыбка. Они оба улыбаются. Улыбаются с размахом. Улыбаются так откровенно, что кажется, будто у них вот-вот лица треснут пополам.
Разумеется, я хочу знать, с чего бы это они, мать вашу, так веселятся. Если из-за какого-нибудь анекдота, то и я не прочь его послушать и уж тогда сам решу, стоит ли шутка того, чтобы так прижиматься к нему.
Анекдота мне, разумеется, никто не рассказал. Но я почему-то был уверен на все сто, что он бы меня не рассмешил.
Этот тип на снимке, который обнимал мою возлюбленную из башни-темницы, который смешил — не просто смешил, а наполнял ее смехом, удовольствием и, кто знает, может, даже собственными частичками, — был не кем иным, как Расселом П. Барнсом. Собственной персоной.
Тут я предлагаю сделать небольшой перерыв. Увидимся снова после того, как я швырну коробочку со слайдами через всю комнату.
4
Жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.
О. ГенриЯ рассказал Соломону все. Я просто не мог поступить иначе.
Видите ли, Соломон — очень толковый мужик, один из самых толковых, кого я только знаю, так что было бы глупо не воспользоваться его интеллектом. До фотографий я, в общем-то, действовал сам по себе, в одиночку прокладывая свою борозду. Однако пришло время признать, что мой плуг только и делал, что вихлял из стороны в сторону, пока не напоролся на угол сарая.
Когда я закончил, было уже четыре часа утра. Задолго до этого Соломон развязал свой рюкзак и достал оттуда целую прорву всего, без чего, похоже, не может обойтись ни один Соломон на свете. Термос с чаем и две пластиковые чашки, по апельсину на каждого, нож для кожуры и полфунта молочного шоколада «Кэдбери».
Пока мы ели, пили, курили и осуждали курение, я выложил ему всю историю про «Аспирантуру» — с самого начала и до самой середины. Что на самом деле я вовсе не вкалывал на благо демократии. Что вовсе не трудился ради того, чтобы мирные граждане спокойно спали в своих постелях, а мир во всем мире процветал. Нет, занимался я совсем-совсем другим — торговал оружием, вот чем я занимался.
А значит, и Соломон занимался тем же самым. Я был продавцом оружия, торговым агентом, а Соломон — кем-нибудь из отдела маркетинга. Я знал, что подобное ощущение по душе ему не придется.
Соломон слушал, кивал и задавал нужные вопросы — в нужном порядке и в нужный момент. Я не мог определить, верит он мне или нет, — хотя, с другой стороны, мне и раньше с Соломоном это никогда не удавалось. Да и вряд ли когда-либо удастся.
Закончив рассказ, я откинулся на спинку стула. Я вертел в руках квадратики шоколада и вяло думал о том, что тащить «Кэдбери» с собой в Швейцарию равносильно тому, чтобы заявиться в Ньюкасл с мешком своего угля. Впрочем, нет, не равносильно. Со времен моего счастливого детства качество швейцарского шоколада заметно ухудшилось, и теперь он годится разве что на подарки не особо любимым тетушкам. Зато «Кэдбери» — этот бьет все мировые рекорды, он и лучше и дешевле любого другого шоколада. По крайней мере, на мой взгляд.
— Да уж, командир. История, прямо скажем, та еще!
Соломон уставился в стену. Будь там окно, он, вероятно, уставился бы в него. Но окна не было.
— Точно, — согласился я.
Итак, мы вновь вернулись к фотографиям, размышляя, что же они могут означать. Мы допускали и постулировали; мы предполагали и сыпали всевозможными «может быть», и «а что, если», и «а как насчет этого». И когда снег, напитавшись утренним светом, принялся пропихивать излишки под дверь и сквозь ставни, мы решили, что охватили все возможные точки зрения.
Гипотез у нас получилось три.
Плюс, разумеется, целая куча побочных версий. Однако в тот момент мы чувствовали, что вопрос надо решать с размахом, так что все побочные версии мы смели в три основные кучки, которые распределились так: он пудрит ей мозги; она пудрит мозги ему; никто никому ничего не пудрит, а просто они полюбили друг друга — парочка земляков-американцев, вместе коротающих долгие вечера в чужом городе.
— Если это она пудрит ему мозги, — начал я уже, наверное, в сотый раз, — то с какой целью? То есть чего она хочет этим добиться?
Соломон кивнул, а затем быстро потер лицо руками.
— Посткоитальная исповедь? — Он даже поморщился от собственных слов. — Она записывает его на пленку, снимает на видео или что там еще — и посылает в «Вашингтон пост»?
Мне этот вариант не очень понравился. Соломону, кстати, тоже.
— Довольно хиленькая версия, я бы сказал.
Соломон снова кивнул. Он все еще соглашался со мной больше, чем я того заслуживал. Наверное, просто был рад, что я выдержал и не сломался окончательно — из-за этого и из-за всего остального, — и хотел помассировать мой дух, вернув его в рационально-оптимистическое состояние.
— Значит, это он пудрит ей мозги?
Слегка вздернув брови, Соломон склонил голову набок, точно умная овчарка, подталкивающая меня к загону.
— Возможно. С благосклонным пленником проблем в любом случае меньше, чем с упертым. Наверняка наплел ей с три короба, сказал, что обо всем позаботится. Мол, он на короткой ноге с самим президентом или что-нибудь в этом роде.
В общем, и эта версия звучала ничуть не лучше.
Таким образом, оставалась лишь вероятность номер три.
Итак, что может заставить женщину вроде Сары Вульф встречаться с таким мужчиной, как Рассел П. Барнс? Почему она гуляет с ним, смеется его шуткам, образует вместе с ним зверя с четырьмя ягодицами? Если, конечно, дело зашло так далеко. В чем я лично уже почти не сомневался.
Ладно, допустим, он привлекательный. И в хорошей физической форме. И умен — пусть даже и как-то по-дурному умен. И обладает властью. И хорошо одевается. Да. Но… зачем ей-то все это? То есть я хочу сказать, он же старый. Старый настолько, что вполне годится на роль коррумпированного представителя ее правительства.
Я тащился назад в гостиницу, мысленно оценивая сексуальность Рассела П. Барнса. Рассвет мчался к своему высокогорному вокзалу на полных парах, и снег уже вовсю пульсировал электрической, свежевыпавшей белизной. Снег забирался под штаны, скрипуче налипал на подошвы, а девственно чистые сугробы словно умоляли занесенную над ними ногу: «Не наступай на меня, ну пожалуйста, не наступай… ох!»
Рассел, мать его, Барнс.
Добравшись до гостиницы, я направился прямо к себе в номер, стараясь не шуметь. Тихонько открыв дверь, проскользнул внутрь — и замер. Буквально застыл, не успев снять куртку. После прогулки по альпийскому снегу, накачанный горным воздухом, мой организм был настроен так, что легко улавливал малейшие нюансы комнатных запахов: несвежее пиво из бара, средство для чистки ковра, хлорку из бассейна снизу и практически отовсюду — пляжный запах защитного крема от солнца. И вот теперь этот новый запах. Запах того, чего здесь совсем не должно быть.
Ибо я платил за одноместный, а, как известно, швейцарские отели весьма щепетильны в подобных вопросах.
Прямо на моей кровати, обернувшись простыней и вытянувшись во весь рост, стилизацией под Рубенса возлежала обнаженная, спящая Латифа.
— Где ты был, черт возьми?
Она сидела, натянув простыню до самого подбородка. Я стягивал ботинки, присев на другой край кровати.
— Гулял.
— Куда это? — огрызнулась Латифа, все еще немного помятая со сна и злая оттого, что ее застали в таком виде. — Там снег. Куда, на хрен, можно гулять по такому снегу? Чем ты там занимался?
Я стащил последний ботинок и медленно повернулся к ней лицом.
— Послушай, Латифа. — Не забудьте, что для нее я был Рикки, и потому произносил ее имя как «Ладдифа». — Я убил человека сегодня. Нажал на спусковой крючок и застрелил.
Я отвернулся и вперился в пол — вылитый воин-пиит после битвы, которого тошнит от мерзости увиденного.
Я почувствовал, как натяжение простыни ослабло. Чуть-чуть. Какое-то время Латифа наблюдала за мной.
— И ты что — гулял всю ночь?
Я тяжело вздохнул:
— Гулял. Сидел. Думал. Знаешь, Латифа, человеческая жизнь…
