Дарья Донцова - Кекс в большом городе
Чудеса случались в обители нерегулярно, и происходили они по странному совпадению в знаковые, поворотные моменты в истории государства. В последний раз Достойным оказался простой, тихий школьный учитель, он восстал из гроба в середине двадцатых годов, когда по всей стране комсомольцы громили церкви, разбивали колокола, жгли на кострах иконы. Слух о чуде, случившемся в обители, мигом разлетелся по городам и весям, надо сказать, что известие сильно напугало безбожников, некоторые из них мигом понеслись в церковь замаливать грех, и машина уничтожения святых мест перестала щелкать челюстями с невероятной силой. Говорят, сам Сталин приказал не трогать монахинь из чудесной обители, а уж у верующих людей отношение к монастырю стало невероятно благолепным. Захоти правившая в те времена настоятельница собрать войско и двинуться на Москву, ей бы вполне это удалось.
Вот почему из разных уголков страны до сих пор в крохотное местечко течет нескончаемый поток людей, огромную часть которых составляют родственники недавно умерших. Конечно, они понимают, что их родители, мужья, жены, дети не восстанут из гроба. А вдруг? В сердце каждого человека, искренне верящего в бога, живет надежда на чудо. И потом, если помолиться за усопшего в обители, то новопреставленную душу ангелы мигом перенесут в рай, вот в подобном исходе событий никто ни на минуту не сомневался.
– Странно, что бабушка тебе ничего не говорила, – завершила рассказ Маша.
– Она внезапно умерла, – быстро ответила я, – может, и хотела, да не успела.
– Слушай, – внезапно спросила Маша, – ты храпишь?
– Вроде нет, пока никто из домашних на шум из моей спальни не жаловался, а почему ты спрашиваешь?
– Да нас сейчас расселять станут, – пояснила Маша, – в общежитии, там такие крохотные келейки, на двоих. А мне последнее время не везет, вечно я то упаду по дороге, то на электричку опоздаю, вот и являюсь последней, когда уже все пристроены, и третий раз вместе с одной теткой оказываюсь, Анной Ивановной. Хорошая женщина, но как храпит! Глаз не сомкнуть. Понятно, конечно, что это испытание, только сколько ж можно? Ты не против со мной в одной комнате побыть?
– Нет, даже приятней со знакомой.
– Вот и хорошо, я скажу сестре Устинье, что мы вместе, – обрадовалась Маша и поспешила вперед.
– Это кто? – спросила я.
– Сестра Устинья? Она занимается хозяйством, в том числе и послушницами.
– А Епифания?
– Настоятельница? Ну та же не станет людей по комнатам разводить!
– Я ее увижу?
– Вполне вероятно, если внутрь на послушание попадешь, а коли к скотине приставят…
– Куда?
– К коровам или свиньям, при обители хозяйство большое: скотный двор, огороды, пекарня, мастерские всякие, золотошвейки шьют, художницы иконы пишут, – пояснила Маша.
– Но я хотела лишь бабушкину волю исполнить! Оставаться здесь навсегда в моих планах нет.
– За одну службу усопшую не отмолить, минимум неделю стараться надо, – деловито сообщила Маша.
– Тогда при чем тут работа?
Девушка поправила платок.
– Если ты прибыла свечку поставить, то никто ничего не скажет, а уж коли задержаться задумала, так лениться нельзя. Сестры ни за еду, ни за кровать денег не берут, лишь послушанием отплатить можно. Что сестра Устинья велит, то и делать надо, потому как любой труд радостен. Самой же стыдно дармоедкой быть, сестры все не покладая рук трудятся, даже Меланья, а ей зимой девяносто пять стукнуло! Ноги не ходят, глаза не видят, а не бездельница.
– Чем же может заниматься старуха в подобном состоянии?
– Раньше она лучшей кружевницей была, – вздохнула Маша, – такие вещи делала, загляденье! Сейчас варежки вяжет, на ощупь.
Устинья оказалась высокой женщиной с недобрым взглядом. Маша о чем-то пошепталась с монашкой, и та отвела нас в комнатенку, по сравнению с которой тюремная камера могла показаться дворцом.
Крохотное длинное помещение находилось в подвале, окон в нем не имелось, из мебели было лишь два узких жестких лежака без постельного белья, пара крюков, вбитых в стену, заменяла шкаф для одежды, в углу висела темная икона, ни тумбочек, ни стола, ни уютных кресел не было и в помине.
Маша привычно перекрестилась на образ, я быстро повторила ее действия. Устинья кашлянула:
– Ты, Мария, иди к Феофании.
– Благословите, сестра!
– Ступай, помолясь.
Маша исчезла, я испугалась.
Устинья окинула меня цепким взором.
– Из города?
– Да, – опустив глаза долу, прошептала я, – из Москвы, за бабушку помолиться.
– Поди, скотины боишься, – усмехнулась Устинья, – корову не подоишь!
– Да, но, если велите, научусь.
Глаза Устиньи подобрели.
– Подберу тебе занятие по вкусу, зачем же зря время терять. Ты что умеешь?
– Э… э… ничего.
– Неладно! Работаешь или так живешь?
– Служу.
– Кем? – продолжала допрос монахиня.
Я моргнула, сообщать правду о написанных детективных романах невозможно, говорить о том, что являюсь журналисткой, тоже не самый лучший вариант, остается одно.
– Преподаю иностранный язык детям.
На лице Устиньи возник откровенный интерес.
– И какой басурманский знаешь?
– Немецкий.
– Готический шрифт разбираешь?
– Да, вполне нормально читаю, ничего хитрого в готике нет.
– Однако ж не все буквицы распознают, – склонила набок голову Устинья.
– У меня в школьные годы была великолепная учительница Наталья Львовна Краснова, – сказала я чистую правду, – своих детей у нее не имелось, она всю душу в школьников вкладывала, истинный преподаватель, научила меня языку так, что до сих пор не забыла его. А тем, кто хотел, Наталья Львовна объясняла готический шрифт, она сама готику великолепно читала, вот и мне знания передала, за что я ей всю жизнь благодарна.
– Хорошо, – кивнула Устинья, – пошли.
Путь занял не пять минут. Длинными, извилистыми коридорами мы шагали довольно долго, на пятидесятом повороте я поняла, что если Устинья сейчас бросит меня тут, то шансов выбраться самой из лабиринта у госпожи Таракановой нет.
Потом дизайн помещений изменился, я не хочу сказать, что они стали богаче, просто несколько уютнее. В конце концов мы поднялись по потемневшей от времени, скрипучей деревянной лестнице, Устинья распахнула огромную дверь и вошла в темное помещение, заставленное шкафами.
– Ой-ой, – невольно вырвалось у меня. Но тут же, подумав, что монахиня рассердится, я быстро добавила: – Простите, пожалуйста.
Неожиданно Устинья улыбнулась.
– Ничего, я сама сюда попала в незапамятную пору и обомлела. Наша библиотека уникальна, здесь бесценные раритеты, которые мы должны сохранить. Садись сюда, у окна, там светло. Мать Пелагея, библиотекарь, занедужила, лежит в келье, мается, поэтому я сама объясню тебе, что к чему. Вот видишь, книга.
– Да.
– Можешь прочитать имя автора?
– Карл Баумгарт, – озвучила я.
– Верно, а название?
– «Майн Кампф», в переводе «Битва» или «Мое сражение», надо же, книга Адольфа Гитлера называлась так же.
– Гитлер родился в прошлом веке, – бесстрастно ответила Устинья, – а Баумгарт жил давно, и писал он о борьбе зла с добром. Издание сильно подпортила вода, вот часть слов и размыта. Бери листы и переписывай на них текст, очень аккуратно, восстанавливая то, что пропало.
– Но я могу не понять лексику!
– Словари есть, целая полка.
– Том такой толстый, а я всего на пару дней приехала!
Устинья прижала подбородок к груди.
– Сколько сделаешь, пока у нас живешь, все матери Пелагее помощь, а то она сокрушается: болею, труд не движется. Вон страничка заложена, с нее и начинай.
Я кивнула и хотела сесть, но тут заметила слегка удивленный взгляд Устиньи и, мигом вспомнив лекцию бабы Кати, сказала:
– Благословите на работу.
– Начинай, помолясь, – кивнула Устинья и испарилась.
В полночь, ворочаясь на немилосердно жесткой лежанке и пытаясь хоть чуть согреться, кутаясь в застиранную тряпку, выполнявшую здесь роль одеяла, я хорошо поняла, что ни при каких условиях не сумею стать монахиней. Сегодняшний день тянулся жвачкой, подавляющую его часть я провела в библиотеке, пытаясь разобрать немыслимый текст. Утешало лишь одно: на скотном дворе работа явно тяжелей.
Покормили меня два раза, обед дали в районе часа. В библиотеку пришла хмурая девушка, похожая на ворону, и велела:
– Пошли в трапезную.
Совершив путь по бесконечным коридорам, я очутилась в комнате, где за длинным столом сидело множество женщин, молча хлебавших некое варево из алюминиевых мисок. Устиньи среди них не было, впрочем, других монахинь тоже, лишь во главе стола восседала толстая баба в черном. Мне выдали порцию то ли каши, то ли супа, два куска хлеба и стакан компота. Пока послушницы наслаждались едой, толстая баба читала вслух книгу, я не понимала ни слова, но делала вид, будто поглощена историей.
