Дарья Донцова - Бриллиант мутной воды
— Судя по «аромату», она должна весить центнер, — усмехнулся я.
Элеонора улыбнулась:
— Один раз у меня, еще на старой квартире, за шкафчик упал маленький кусочек колбасы, ты представить себе не можешь, какое амбре стояло несколько дней, пока я не догадалась отодвинуть мебель… Вот сейчас я подумала, может, где в полу труба проходит, она дала течь, вода скопилась…
— Тогда бы соседям на голову полилось, — возразил я.
Уличенная в нелогичности, Элеонора обозлилась:
— Ладно, пусть проверят, а ты иди в кабинет и быстро рассказывай, в чем дело.
После моего рассказа хозяйка пару минут сидела молча, потом хлопнула рукой по столу:
— Чем больше узнаю об этой Беате, тем больше уверяюсь в том, что убила ее Соня.
— Почему? — осторожно поинтересовался я.
— Ну сам посуди! Беата явная дрянь, одной истории с Лизочкой хватит, чтобы никогда не подавать руки этой мерзавке.
Я кивнул. Бедная девочка настолько измождена, что только спит и ест, не вылезая из уютной кровати. Нора созвала консилиум педиатров, и те в один голос заявили: Лиза очень слаба, сам факт пребывания ее на этом свете можно считать чудом.
— Соня обожает Николашу, — продолжала Нора.
— Противного парня, — не удержался я от критики, — который не захотел отнести матери продукты и через несколько дней после смерти своей невесты привел какую-то женщину. Он лишен всяких моральных принципов!
— Нам сейчас совершенно неинтересен психологический портрет Николая, — вскипела Нора. — Без тебя знаю, что он эгоист, потребитель и негодяй. Тянул из бедной матери деньги, заставлял ее работать без отдыха, чтобы иметь возможность сидеть в ночных клубах и носить дорогие шмотки. Но речь сейчас идет о Соне. Она обожала сына, думала только о его счастье. А теперь представь, что мать каким-то образом узнала хоть часть информации о Беате. Про Лизу или про Вадима. И что тогда?
— Что? — эхом отозвался я.
— Полная негодования, она отправилась к мерзавке и потребовала, чтобы та оставила Николашу в покое… Кстати, вот еще одна странная вещь…
— Какая?
— Ну зачем Беате Николай? Он из малообеспеченной семьи, не имеет ни собственного бизнеса, ни больших денег. А, насколько я понимаю, она предпочитала иметь дело с людьми из другого социального слоя. Ну да ладно, оставим сей вопрос без ответа. В конце концов, и на старуху бывает проруха, может, она влюбилась. Хотя, честно говоря, плохо представляю себе влюбленную гадюку.
— Я тоже.
— Ладно! Значит, Соня ринулась к Беате, услышала, очевидно, едкое, насмешливое замечание, потеряла голову и схватилась за нож.
— Вы верите в такой поворот событий?
— Нет! — заорала Элеонора. — Нет и сто раз нет. Но если рассуждать логично, получается такой расклад! Ступай к себе и ложись спать.
Я быстро ушел из кабинета. Если Нора впала в гнев, ей лучше не попадаться под руку, и вообще, утро вечера мудреней, старая истина.
Дойдя до кухни, я заглянул туда и увидел Ленку, колдующую у мойки.
— Ты не спишь? — удивился я.
— Вот, свинину мариную, — пояснила домработница, — а вы, наверное, кушать хотите? Садитесь, садитесь, сейчас подогрею.
— А что хочешь предложить? — с опаской поинтересовался я.
— Эгг энд порридж,[6] — заявила гордо Лена.
Я владею английским языком на уровне «читаю со словарем», а выяснять, что скрывается под этим названием, не захотел, поэтому быстро ответил:
— Нет-нет, спасибо, я совсем не голоден. И потом, у меня аллергия на эгг энд порридж.
— Скажите, пожалуйста, вроде раньше не было, — покачала головой домработница.
Она хотела продолжить беседу, но я решительным шагом двинулся прочь. Ладно, соорудить себе бутерброды не удастся, впрочем, у меня есть пирожки, сейчас устрою пикник в спальне.
Но аппетитные утром пирожки сейчас выглядели отвратительно. В холодном виде они оказались несъедобными. Следовало пойти в кухню и засунуть их в микроволновку. Но там орудует Ленка, самозабвенно превращая кусок парной свинины в нечто несъедобное. Я оглядел комнату. Наверное, надо купить чайник и ростер, поставить на подоконник… Взгляд упал на батарею.
Я постелил на радиатор кусок бумаги и положил сверху пирожки. Из всякого безвыходного положения всегда найдется выход. Топят у нас отлично, «гармошка» — как раскаленная сковородка, минут через пятнадцать мой ужин подогреется, а пока полежу почитаю.
— Ваня, — раздался над головой голос, — Ваня, проснись!
Я сел и потряс головой.
— Что случилось?
В окно смотрела темнота. Вот дела, заснул одетым, не разобрав постели.
— У нас несчастье, — тихо сообщила Нора.
Меня смело с кровати.
— Какое?
— Только что звонил Максим, Соня умерла!
— Когда?
— Ночью.
— Отчего?
— Повесилась в камере, разорвала юбку, кофту, связала лоскуты и удавилась, оставив записку, в которой призналась в убийстве Беаты.
Я онемел. Нора тоже молчала, потом выдавила из себя:
— Извини, разбудила тебя, восьми еще нет, но я услышала известие и потеряла голову.
Сон покинул меня.
— Что же теперь делать?
Нора пожала плечами:
— Жить дальше. Нам придется заняться похоронами, скорей всего Николай палец о палец не ударит ради матери. Около десяти позвони Максиму и узнай, какие формальности надо соблюсти в этом случае. Кстати, я не знаю, как поступают, когда умирает человек, находящийся под следствием. Тело отдают родственникам?
— А кому же? — удивился я.
— Ну, могут похоронить за госсчет, — горестно вздохнула Нора, — просто кинут в общую могилу!
Чтобы отвлечь Элеонору от жутких размышлений, я мигом сказал:
— Не волнуйтесь, я все узнаю.
— Потом придешь в кабинет, — мертвым голосом продолжила Нора, — и займешься письмами. Ты их почти месяц не разбирал.
Естественно, нет, да и когда бы? Ведь целыми днями я носился по городу, добывая сведения о Беате, и Норе хорошо известно, где я был в рабочее время. Но спорить с хозяйкой не стал, она расстроена, поэтому и несправедлива. Не желая еще больше разозлить Нору, я кивнул:
— Хорошо.
Элеонора покатила к двери, но на пороге обернулась:
— Когда придет слесарь, если он, конечно, явится, пусть заглянет и в твою спальню. Запах проник и сюда.
Я повел носом, пока ничего не ощущая, но, повторяюсь, обоняние не самое развитое из моих чувств.
Проглотив на завтрак чашку кофе и решительно отвергнув все то же непонятное блюдо под хитрым названием «эгг энд порридж», я прошел в кабинет. Мой стол и впрямь оказался завален письмами. Тяжело вздохнув, я сел в рабочее кресло.
До тех пор, пока не начал работать секретарем фонда «Милосердие», я даже представить себе не мог, какое количество людей занимается попрошайничеством. Корреспонденция идет к Норе потоком. Преобладают следующие сюжеты: тяжелобольные дети, жертвы военных конфликтов и инвалиды. Изредка встречаются погорельцы. Истории слезливы, изобилуют кучей подробностей, но в конце концов из конверта вываливается небольшой листочек с банковскими реквизитами, и эта замечательная предусмотрительность мешает мне поверить рассказам. Впрочем, встречаются совсем уж обнаглевшие особы, присылающие письма, отснятые на ксероксе. Такие я выбрасываю сразу, великолепно понимая, что человек «нашлепал» их штук сто. Иногда побирушки страдают забывчивостью. Одна дама отправила послание с просьбой дать денег на похороны внучки. Она просила всего пятьдесят долларов, и Нора велела перечислить эту незначительную сумму без обычной проверки. Да и письмо не вызывало никаких сомнений. Оно было написано от руки, кое-где буквы расплылись от упавших на них слез, никаких банковских реквизитов или абонентских ящиков. Несчастная бабушка сообщила свой домашний адрес, а те, кто выклянчивает у состоятельных людей деньги, как правило, предпочитают не оставлять свои координаты. Одним словом, я отправил ей просимую сумму и тут же забыл о несчастной. Представьте теперь мое искреннее изумление, когда спустя месяц я обнаружил у себя на столе точь-в-точь такое же, омытое слезами, послание. Безутешная бабуля вновь просила пятьдесят «рублей» в американской валюте, чтобы проводить на тот свет «милую, безвременно умершую внученьку Танюшу». Был позыв съездить к ней домой и поинтересоваться: «Бабуля, вы держите тело внучки в домашнем холодильнике?»
Остановила меня только мысль о том, что, скорей всего, никакой старушки по этому адресу нет, а сидит там здоровенный дядька, справедливо решивший, что ради пяти зеленых десяток никто не станет затевать проверку.
Я привычно принялся сортировать послания. Откровенно наглые влево, те, что вызывали сомнения, вправо, а посередине те, которые следовало непременно показать Норе. В промежутках я звонил Максиму, но у него на работе трубку никто не снимал, а дома и на мобильном звучала одна и та же фраза: «Я сейчас занят и не могу говорить с вами, оставьте сообщение после звукового сигнала».
