Сергей Нуриев - Идолов не кантовать
— Ничья, — констатировал наконец Потап.
— Как это? — ахнул Цап. — Как это — ничья!
Охваченный нетерпением, он вырвал листок и долго смотрел в самую его середину. Там, среди заковыристых орнаментов, отчетливо проступала лаконичная строка: "С вас сто тысяч".
— "С вас… сто… тысяч… " — пролепетал фермер, не веря собственным глазам.
— Нет уж, это с вас сто тысяч, — вежливо поправил Потап. — Вы же сыграли.
— Сыграл… А разве так бывает?
— С вами, кажется, все бывает. Почему-то с вами государство решило сыграть в открытую.
— Как же теперь?
— Может, еще билетик?
— Не-ет! — отшатнулся Цап.
— Тогда гоните деньги.
— Тоже не-ет.
— Ладно, — сжалился председатель, — о вашем долге государству я никому не расскажу. Может быть…
— Спасибо, спасибо вам большое!
— Пожалyйста. Давайте для верности ваш билет мне, но помните, что вы утаили от государства сто тысяч, и я об этом знаю. А сейчас скорее бегите домой, закоулками, пока в милицию вас не забрали. И учтите, ради вас я пошел на компромисс со своей совестью.
— Учту, — поклонился благодарный свиновод и, крепко прижав к груди покупку, помчался прочь во весь опор.
"Понесла меня нелегкая на базар! — колотилась в его голове невеселая мысль. — А все опять же из-за Катьки. Нет, сейчас добегу домой и дам ей лопатом по хребту. Два… Нет, три раза".
Толстомордик оказался подозрительно спокойным субъектом. Он терпеливо перенес все неудобства и не издал во время пути ни звука. Лишь во дворе, учуяв дух свиньи, он вдруг заерзал и восторженно стал визжать.
— Ну-ка, покажись, — полюбопытствовал фермер, внося питомца в коридор.
Кулек зашевелился, и из него нехотя, смущаясь, выполз толстомордик.
— Вот, Катька, партнера те…бе…
Афанасий Ольгович запнулся, не успев представить гостя. Представлять его ему перехотелось. Лицо Цапа перекосила гримаса брезгливости, граничащей с легким испугом.
На полу стояло нечто с головой свиньи и туловищем таксы, поросшим редкой жесткой шерстью.
Если бы Катька была человеком, то ее реакцию можно было передать так: девица находилась в состоянии шока. Хотя Катерина и была свиньей, Афанасию Ольговичу все же стало перед ней стыдно. Она не смогла выразить на своей бесстрастной ряхе хоть сколько-нибудь понятного чувства и, забившись в угол, глупо таращилась оттуда на новобранца.
Покосившись красным глазком на хозяина, толстомордик морщинистый виновато хрюкнул, понюхал воздух и, угадав направление, потрусил к тазу со жратвой. Звереныш стал передними ножками на край посуды, ловко подпрыгнул и плюхнулся в месиво.
Поросенок не ел. Он даже не жрал. Он поглощал. В считанные минуты двухведерная гора комбикорма была уничтожена. В напряженной тишине слышалось только монотонное неприличное чавканье, похожее на шум хорошо отлаженного агрегата.
"Как бы не обожрался", — встревожился Цап, приходя в себя. Но довольно скоро все его опасения на этот счет были развеяны. Таз был пуст. Облизав стенки, толстомордик устало опрокинулся на бок.
— Сволочь… сволочь… — шептал фермер.
С ненавистью глядя на распластавшуюся тушку, он силился осмыслить, каким это образом зверенышу удалось вместить в себя порцию, рассчитанную на целый выводок свиней.
Цап почувствовал себя обманутым.
— Какая же ты сволочь! — закричал он и в сердцах пнул таз ногой.
Поросенок тяжело вывалился на пол, но тут же вскочил и издал звук, напоминающий рычание. Это уже было слишком.
— Ну, держись! — предупредил Афанасий Ольгович и бросился на дармоеда с явным намерением поквитаться за все сегодняшние беды.
Несмотря на отвисающее брюхо, толстомордик проявил необычайное проворство и живо отпрыгнул в сторону. Началась борьба.
Запыхавшийся свиновод, все больше распаляясь, пытался загнать непокорную тварь под кровать и накрыть там одеялом. Питомец молча кружил вокруг агрессора и норовил укусить его за ногу.
Но свинья, даже самая подлая, — это все равно лишь свинья, совершенно беспомощная перед человеческим интеллектом.
Поросенок попался на собственной слабости и, позарившись на заплесневевшую горбушку, был накрыт пустым тазом. Разум победил.
Когда на землю опустились сумерки, Цап воспользовался их прикрытием и поволок свое приобретение в сарай. Толстомордик рычал и упирался, оставляя за собой глубокие борозды.
Внезапно из-за забора донесся голос баптиста:
— Эй, сосед, кабанчика купил?
— Да, по случайности, — нехотя отозвался затворник.
— Поздравляю. А кличку дал?
— Кли-ичку, — буркнул Афанасий Ольгович. В морду ему надо дать, а не кличку.
— Слушай! Слушай! — горячо зашептал пропагандист, припав к заборной щели. — Слушай, назови его Куксом.
— Зачем это?
— Ну я тебя прошу! Я слышал, как ты его весь день крестил. Видно, скотина редкая. Верно?
— Верно.
— Ну вот, а как еще такую скотину назвать можно? Только Куксом.
— Ладно, подумаю, — отмахнулся Цап, опасаясь раздразнить еще и соседа.
— И вот еще что: когда будешь резать кабана меня обязательно позови.
Афанасий Ольгович затолкал толстомордика в сарай. Катька ждала его там и должна была, по идее, приняться за воспитание неслуха.
Когда фермер уже собирался было юркнуть в дом, его вновь окликнул Коняка:
— Эй, сосед, иди сюда.
— Зачем?
— Положительный пример тебе надо показать.
— Покажите лучше оттуда, — сказал предусмотрительный завхоз.
— Ладно, не боись, бить не буду. Просто так поговорим, по-соседски.
Подумав немного, Афанасий Ольгович неуверенной поступью направился к неприятелю.
Но все обошлось без боевых действий. Более того, Коняка вел себя вполне миролюбиво и между ними состоялась доверительная беседа. В ходе нее Коняка по секрету сообщил, что райкомом готовится крупная акция, ведущая роль в которой отводится ему, зав. отделом пропаганды.
Расстались соседи по-хорошему, и на прощание Мирон Мироныч пообещал показать положительный пример в ближайшее же время.
Глава 8. Отцы и дети
Если у отца три сына, то это еще не значит, что первые два должны быть умными. Мирон Мироныч понял это давно и потому обзавелся только одим. Больше рисковать он не стал. Василий был единственным и, как говорила мама, неповторимым. Папа, в свою очередь, называл его непоправимым.
Вася и в самом деле с ранних лет непоправимо становился похожим на Пятилетку Павловну. У него были хорошо развитые шея и плечи, длинные руки-кувалды и недобро выдвинутая вперед челюсть. Когда в период возмужания юноша оброс мамиными бакенбардами, то сходства между ним и Конякой-старшим не наблюдалось никакого. Именно поэтому Мирон Мироныч так болезненно воспринял наблюдения прорицателя, увиденные в призме времени.
Наибольших успехов за свои двадцать шесть лет Вася достиг, находясь на срочной службе в армии, где вознесся до звания сержанта. С тех пор он с тоской и гордостью вспоминал армейский период своей молодости и любил поведать о нем приятелям и особенно — девушкам. Когда Коняке-младшему стукнуло двадцать годков, он решил вступить в партию, но получил отказ, и после этого сделался ярым антикоммунистом. Демобилизовавшись, Василий упрямо избегал трудовой повинности, протестуя таким образом против тоталитаризма. При новых же порядках он поработать не успел, так как стал активно готовиться к политической деятельности. Свою карьеру Вася решил начать весной, выставив себя кандидатом в народные депутаты от территориального округа № 347. Надо сказать, что дар отчаянного спорщика давал Василию все шансы победить. Когда же один из избирателей округа № 347 неосторожно усомнился в политическом призвании Коняки-младшего, обозвав его публично тунеядцем, кандидат в депутаты с двумя доверенными лицами в тот же вечер повстречался с сомневающимся. Свои обывательские взгляды последний радикально изменил через полторы минуты беседы. Но на выборах Василий Миронович не прошел, в силу, как он считал, своей безизвестности. И взялся Вася делать себе имя. В скором времени Коняку-младшего знало большинство граждан округа № 347. Особенно хорошо его знали в женском общежитии консервного завода им. Баумана.
Знал его и Владимир Карпович. Поэтому, когда поздним вечером он постучал в двери баптиста, рука его заметно дрогнула.
— А-а, номенклатура! — возрадовался Василий, увидев перед собой обомлевшего Куксова. — Ну-ка заходи. Соратника твоего пока нет. Можешь обождать.
Агитатор заколебался, выбирая между собачьим холодом и неизбежным политическим конфликтом. В животе его заныло от предчувствия бесполезной, а главное — небезопасной беседы, но ноги уже сами несли в теплую прихожую. Проскочив в зал, Куксов сел на край дивана и дипломатично заслонился газетой. "Будет приставать скажу, зуб болит", — решил он, невнимательно просматривая старый номер районной газеты "Правильным путем" (бывшую "Ленинским курсом").
