Жан-Кристиан Птифис - Железная маска: между историей и легендой
В Бастилии, как только прибывал новый заключенный, охранники были обязаны закрывать лицо шляпами, чтобы не видеть его.[248] «Такие же меры предосторожности принимаются и для того, чтобы один заключенный не мог узнать другого, — пишет мадам де Стааль-Делоне в своих «Воспоминаниях», — поэтому начальник тюрьмы сказал мне, что не может освободить меня от обязанности закрыть бумагой мое окно, выходящее во внутренний двор крепости».[249] В 1750 году хирург получил распоряжение не называть в своих отчетах фамилии заключенных, указывая лишь номера их камер: «В первой камере всю ночь была лихорадка, во второй — харкал кровью, в третьей всю ночь были колики, в четвертой было дано лекарство, в пятой задержка мочи…»[250] и т. д. В 1717 году даже царю Петру Великому, совершавшему официальный визит во Францию, было отказано в посещении Бастилии. Он был вынужден довольствоваться лишь осмотром оружейной комнаты во входном павильоне. Еще и при Людовике XVI предписания на сей счет оставались столь же строгими. «Король, — писал барон де Бретей начальнику крепости де Лоне, — не дает разрешения на осмотр Бастилии изнутри, и вы должны знать лучше, чем кто-либо другой, сколь опасные последствия могли бы иметь место при несоблюдении существующих на сей счет строгих предписаний».[251]
Понятно, что эти крайние меры секретности вокруг всего, что касалось мрачной крепости, порождали самые невероятные легенды. Следует иметь в виду, что секретность была неотъемлемой составной частью нормального функционирования монархической власти. Старый режим любил секретность, буквально купался в ней, ибо она была необходимостью, внутренне присущей механизму его функционирования. Речь шла о том, чтобы сохранить «тайну государства», защитить короля от каких-либо посягательств на его священную и высочайшую особу, изолировать от народа непроницаемой вуалью. Королевские подданные не могли ни обсуждать его распоряжений, ни допытываться до их причин. Они должны были повиноваться, желательно — ни о чем не задумываясь. В противном случае они дошли бы до требования предоставить им право участвовать в политических делах. Из подданных они превратились бы в граждан. Во избежание этого на все налагалась печать секретности: не только на личную жизнь короля, на перемещение войск и личный состав армии (что само по себе было понятно), но также и на государственные доходы и расходы, на взимание налогов и даже на интриги при королевском дворе. Чтобы успокоить Мадам, Генриетту Английскую, ее первый духовник Даниель де Конак был вынужден объехать всю Голландию, дабы скупить 1800 экземпляров памфлета, в котором описывались ее любовные похождения с графом де Гишем. Постоянно приходилось принимать меры для предупреждения скандала, а если скандал все же разгорался, то всячески старались приглушить его. Было неправомочно, иногда даже опасно задавать вопросы. Во внешней политике самым тщательным образом старались избегать огласки, и если случалось так, что монарх был не согласен с политической линией, проводившейся его министром, он создавал собственную агентурную сеть, которая противодействовала официальным агентам: так, при Людовике XV была создана знаменитая Секретная служба короля, которой руководил граф Шарль Франсуа де Брольи.
Таков был обычай, образ действий, можно даже сказать, — атрибут королевской власти. «Быть монархом, — писал Жан Пьер Кретьен Гони, — значит организовывать секрет, устанавливать и распространять, сохранять и устранять его, водворять в мире иерархию в соответствии с тем, какое место каждый занимает в этой системе тотальной секретности».[252] Отсюда изменчивость масштабов секретности в зависимости от того или иного события и от доброй воли короля, помноженной на характер Лувуа, авторитарный и до крайности подозрительный, что сильно затрудняло оценку важности происходящего. Сначала раздувают секрет, множат меры предосторожности, а затем, совершенно внезапно, отменяют их, словно секрет представляет собой некую переменную величину. Эти парадоксы постоянно встречаются в корреспонденции министра, имевшего обыкновение «добавлять» секретности до тех пор, пока не становилась очевидной абсурдность его распоряжений, и тогда отменять их…
Тайна обеспечивала королю свободу действий. Тайна эта окрашивалась ужасом, когда дело касалось тесного мира тюрем. Это был секрет секретов. Писали об атмосфере, окружавшей Бастилию в парижском предместье Сен-Антуан, с ее подъемными мостами, опускавшимися за каретами с зашторенными окнами, со стражниками, закрывавшими своей шляпой лицо, чтобы не видеть вновь прибывшего заключенного. Зачастую случалось, что и сами тюремщики не знали причины его заточения. Они спрашивали, но им не отвечали. Понятное дело: приказ короля! 27 мая 1692 года, после смерти коменданта Вильбуа, Катина был вынужден выслушивать нарекания со стороны Барбезьё за то, что временно поручил господину Сент Мари дю Фору, королевскому наместнику в Пинероле, попечительство о заключенных в донжоне.[253] В ожидании прибытия преемника Вильбуа, Ла Прада, назначенного Сен-Маром, Сент Мари дю Фор получил распоряжение не задавать заключенным вопросов о причинах их заточения, а Стиваль, военный комиссар, передавший Катина «важные бумаги, касающиеся государственных заключенных», получил выговор и лишился жалованья за два месяца.[254]
Лишь в XVIII веке, под нараставшим напором новой неодолимой силы, общественного мнения, которое поначалу находило свое выражение в салонах («публичная сфера буржуазии», как назвал их социолог Хабермас), эта секретная политика начала отступать: парламенты публиковали свои протесты королю, а преамбулы к королевским ордонансам становились более точными. Тюрго, генеральный контролер финансов, человек века Просвещения, имел определенный вкус к редактированию этих преамбул, желая более ясно выразить свою политику. Занимались исследованием состава элит, что было новшеством для того времени. Когда же в 1781 году генеральный директор финансов Неккер, намереваясь стяжать популярность, опубликовал свой «Доклад», в котором раскрыл цифры государственного бюджета, это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Революция как великое раскрытие государственных тайн была уже на марше!
В свете только что сказанного попытаемся определить масштаб секрета Эсташа. В принципе речь идет не о том, чтобы приуменьшить этот секрет, а чтобы показать его относительность, поместить его в некий социальный контекст, чтобы отчетливее проступила его природа. Жизнь Эсташа в тюрьме, сколь бы тягостной она ни была, доказывает нам, что его дело не может быть признано чрезвычайно важным. В противном случае как объяснить, что вопреки всем столь строгим инструкциям, полученным в 1669 году, согласились сделать его слугой Фуке? Сам собой напрашивается вывод, что в течение 1675 года его секрет частично утратил свою опасность для государственной, королевской власти. Верно, что бывший суперинтендант был приговорен к пожизненному заключению, верно и то, что Сен-Мар не мог найти, даже «за миллион», слугу для своего заключенного, однако, если приложить определенные усилия, можно было бы доставить из Парижа слугу, в котором могли быть совершенно уверены, и оставить Эсташа в его камере за двойными или тройными дверями.
Представим на мгновение, что его секрет непосредственно касался королевской семьи: можно ли в таком случае всерьез полагать, что допустили бы, чтобы о нем узнал такой опасный политический заключенный, как Фуке, «враг государства», человек, на которого король был до того зол, что заменил вынесенный ему приговор об изгнании на пожизненное заключение, заявив при этом, что если бы вынесен был смертный приговор, то он приказал бы привести его в исполнение? Сообщить ему такой секрет означало бы дать ему оружие, средство нажима и шантажа, которым он смог бы воспользоваться в случае выхода на свободу! Ни Людовик XIV, ни Лувуа не были слепы до такой степени. Напротив, как мы знаем, присутствие Эсташа в апартаментах Фуке не помешало королю весьма существенно смягчить условия заключения бывшего министра, лишь потребовав от него гарантии того, что слуга не станет говорить с кем-либо «частным образом». Возможно ли было пойти на такой риск, мыслимо ли было оказание подобного доверия, если бы Эсташ знал секрет чрезвычайной важности? Наконец, если уж так опасались частной беседы между Эсташем и Лозеном, как это следует из министерской переписки, то было бы достаточно в момент, когда позволили Фуке и Лозену встречаться, водворить несчастного слугу обратно в его камеру, и при условии, что Фуке будет держать язык за зубами, об этом секрете никогда более не было бы разговора!
Лувуа, по характеру своему человек подозрительный, позволил усыпить свою бдительность. Он пошел на большой риск, а когда осознал это, отреагировал. Напомним, как развивались события. В марте 1680 года был обнаружен потайной ход в камине. Несчастный отставной министр умер от сердечного приступа или апоплексического удара. Что делать? Сен-Мар опасается, что Лозен «знает большую часть того, что было известно господину Фуке»… Он держит в своих руках некие документы, найденные в карманах покойного министра. Похоже, что секрет Эсташа раскрыт. В этом случае, если речь шла о секрете чрезвычайной важности, затрагивавшем жизнь или достоинство короля, оставалось лишь одно: упрятать всю эту компанию за надежные тюремные запоры, тем самым обрекая ее на медленную смерть, как и отвратительных мошенников, проходивших по делу отравителей. Однако Людовик XIV был заинтересован в освобождении Лозена, чтобы можно было выполнить условия задуманной сделки, по которой герцог дю Мэн получал часть имения королевской кузины. Этот резон явно брал верх над желанием сохранить тайну. Между княжеством де Домб и графством Ю, которые должны были перейти во владение его дорогого бастарда, с одной стороны, и желанием избежать разглашения того, что «видел» Эсташ, — с другой, Людовик XIV сделал выбор в пользу первого. Таким образом, надо было придумать маленькую хитрость, чтобы убедить Лозена, будто болтовня Данже не заключала в себе ничего важного. Для этого король (или Лувуа) предложил распустить слух, что оба слуги выпущены на свободу. Решили рискнуть еще раз.
