Жан-Кристиан Птифис - Железная маска: между историей и легендой
Это представление ошибочно. Вопреки расхожему мнению, при Старом режиме казни без суда и следствия не практиковались, разве что в исключительно сложной политической ситуации, в состоянии большого кризиса, когда на карту ставилось будущее королевской власти. Так был убит герцог де Гиз в Блуа, так же Витри, капитан гвардии Людовика XIII, убил на мосту, ведущем в Лувр, барона Кончини. Людовик XIV иногда пользовался в отношении отдельных подданных своим правом высшего суда, но такие случаи были редки. В обычное время религиозное сознание, разлитое во всем обществе, запрещало расправу с человеком, хотя бы и очень скромного происхождения, предварительно не проведя судебный процесс по всей форме. Правда, и проведение судебного процесса по всей форме не гарантировало защиту прав отдельного человека, однако во всяком случае король, стоявший выше любой юстиции, по моральным соображениям не мог действовать как вульгарный убийца. Во время мятежа герцога де Монморанси Ришелье обратился с запросом в Рим, можно ли по соображениям государственного интереса тайно казнить отдельных лиц. Последовал отрицательный ответ, который приняли как решение высшей инстанции. Тогда-то и вошли в практику королевские приказы о заточении без суда и следствия. Они позволяли без особых церемоний навсегда упрятать в тюрьму опасного человека. Тот, кого запирали в глухом застенке, навсегда исчезал из мира живых людей, и его тайна умирала вместе с ним.
Хотя и совершались убийства во имя государственного интереса, множество лиц низкого происхождения долгие годы содержались в королевских тюрьмах на государственный счет, и это в конце концов становилось слишком дорого для государства. Например, Ла Ривьера, по всей вероятности, узнавшего секрет Эсташа, не убили. Не избавились подобным образом и от слуги Маттиоли. Сколь ни странно может показаться, ординарная юстиция (при Старом режиме ее называли делегированной юстицией) включалась в дело лишь тогда, когда не было оснований приговорить подсудимого к смерти. То, что произошло в так называемом деле о ядах, типично в этом отношении. Когда многие из обвиняемых стали возлагать ответственность на метрессу короля, мадам де Монтеспан, заявляя, в частности, что она служила черные мессы и собиралась отравить своих соперниц, мадемуазель де Лавальер и мадемуазель де Фонтанж, Людовик XIV прекратил судебный процесс. Подлинные или ложные, эти показания не должны были получить огласку, ибо они могли бросить тень на самого короля. Авторы столь опасных заявлений, общим числом семьдесят, были выведены из сферы компетенции судей. Счастливо избежав виселицы или костра, они оказались в различных тюрьмах и крепостях Французского королевства: Бель-Иль-ан-Мер, Сальс, Безансон, Сен-Андре-де-Сален и Вильфранш-де-Конфлан. 16 декабря 1682 года Лувуа поручил Шовлену, интенданту Франш-Конте, передать начальникам тюрем Безансона и Сен-Андре-де-Сален следующие инструкции: «Особенно я прошу вас рекомендовать этим господам воздержаться от выкрикивания глупостей, совершенно безосновательных, касающихся мадам де Монтеспан, пригрозив им суровым наказанием при малейшем шуме, так, чтобы они даже рта не смели открыть».[239] Таким способом надеялись навсегда похоронить секрет, известный только королю и нескольким его приближенным. Казнить виновников даже не собирались.
Попробуем продвинуться вперед по пути исследования тайны человека в маске, задавшись вопросом о природе секрета Эсташа. Был ли это опасный секрет? Секрет, например, ставящий под вопрос легитимность короля, как в гипотезе о таинственном брате, или честь королевы, как в версии о черном паже? Или, может быть, имел место низкий и подлый поступок, вина за совершение которого падает непосредственно на короля, и память об этом поступке хотели навсегда похоронить в тюремном застенке? Во всяком случае, письмо Лувуа Сен-Мару от 19 июля 1669 года, предписывающее принятие строгих мер предосторожности, позволяет предполагать дело, разглашение которого способно было иметь серьезные последствия для государства. Напомним некоторые из этих предписаний: необходимо, «чтобы было достаточно камер с двойными дверями, закрывающимися друг за другом, чтобы стражники не могли ничего услышать… чтобы вы лично раз в день приносили этому негодяю пищу на целые сутки и чтобы вы никогда, под каким бы то ни было предлогом, не слушали того, что он захочет сказать вам…».
И тем не менее, сколь бы удивительным это ни казалось, подобного рода фразеология не является чем-то необычным: она отвечает привычке к секретности, которая культивировалась в обстановке монархического Старого режима, в частности, в XVII веке. Тот же самый бюрократический и полицейский склад ума встречается как у Лувуа и Барбезьё, так и у Кольбера, Сенеле и Круасси. Мы только что видели, какие предписания существовали в отношении отравителей. Несколько дополнительных примеров покажут нам, что сходные предписания относительно безопасности имели своей целью скрыть отнюдь не какие-то страшные секреты, но полицейские операции или факты, которые в данный момент важно держать в тайне.
Вот инструкции, касающиеся другого заключенного: «Его Величеству угодно, чтобы о человеке, которого вам передадут, никто не знал и чтобы вы держали это дело в тайне, дабы никто не узнал, кем является этот человек».[240] Другое письмо: «Его Величество уполномочил меня уведомить вас о том, что Ему угодно, чтобы вы содержали арестованного со всеми необходимыми мерами предосторожности и чтобы никто не узнал, что он находится в ваших руках».[241] Относительно того же самого заключенного Лувуа рекомендовал тюремщику «использовать двойные конверты для его писем, чтобы никто, кроме меня, не мог знать, что в них находится».[242] О чем идет речь? Какой секрет хотели таким способом скрыть? Вероятно, велик был этот секрет, раз министр не доверяет собственному окружению и сотрудникам почтовой службы, суперинтендантом которой сам он и являлся? Ничуть не бывало! В этой истории нет ничего экстраординарного: эти министерские инструкции касаются одного из пасторов-гугенотов, находившегося в заключении на острове Святой Маргариты в то же самое время, что и человек в маске, — Поля Карделя, судьбу которого хотели утаить от протестантской Европы. Принимая дополнительные меры предосторожности, хотели добиться того, чтобы никто с одного конца цепочки до другого ничего не узнал, начиная со стражников, врачей и хирургов, занимавшихся кровопусканием, лейтенанта, обеспечивавшего его повседневные потребности, и вплоть до чиновника военного министерства, получавшего письма от мсье де Сен-Мара.
30 ноября 1693 года Поншартрен писал Бемо, начальнику Бастилии: «Мсье де Ла Рейни доставит в Бастилию человека, для обеспечения безопасности которого вы, как угодно королю, должны принять особые меры. Для этого необходимо поместить его в самую надежную из имеющихся у вас камер и приставить к ней двоих человек, которых мсье де Ла Рейни укажет вам, дабы заключенный не мог общаться с кем бы то ни было как изнутри тюрьмы, так и извне…» Кто же был этот важный преступник? Человек совершенно незначительный, простой садовник Элиар из Кутанса, который расклеивал на воротах собора Парижской Богоматери «подстрекательские афиши»![243] Было бы ради чего стараться!
Еще один пример. Заключенные переводились из тюрьмы в тюрьму: читая министерские инструкции на сей счет, можно подумать, что от этого зависит судьба королевства! «Вы знаете, сколь важно, чтобы эти люди не говорили ни с кем и не писали никому во время пути: король рекомендует вам, чтобы их постоянно держали за руку и чтобы еду они получали лично от вас, как это вы делали с тех пор, как они доверены вашим заботам».[244] Какую тайну хранят эти несчастные? Невелика их тайна, по правде говоря, ибо речь здесь идет о переводе четверых последних заключенных из Пинероля на Святую Маргариту: Маттиоли со своим слугой Руссо, ученика портного Жана Эрса и коммерсанта — полушпиона, полумошенника Ле Бретон, наших старых знакомых.
«Такова была система, суть искусства управления в соответствии с идеями управления XYII века, — писал Арвед Барин. — В то время, когда Лозен находился в Пинероле, от него скрывали все новости, вплоть до самых незначительных, с таким тщанием, как будто судьба Франции зависела от этого. Невозможно понять, какую пользу находили в этом».[245]
Такие крайние меры предосторожности были характерны не только для деятельности мсье де Сен-Мара. Эта традиция продолжилась и в XVIII веке. 10 февраля 1710 года Поншартрен писал своему преемнику Бернавилю: «Не могу не сказать вам, что вы и шевалье де ла Круа слишком много и слишком откровенно говорите с иностранными заключенными, которые содержатся у вас. Прошу вас помнить о том, что секрет и тайна (так!) — первейшая ваша заповедь. Ни мсье д'Аржансон, ни кто-либо иной из тех, кого я доверил вам, не должны видеть этих заключенных. Вы должны самым тщательным образом проинструктировать аббата Рено-до и мсье де ла Круа о необходимости неукоснительного соблюдения секретности».[246] Как писал Юнг, «в ту эпоху, когда все решалось по королевскому и министерскому усмотрению, во Франции было изрядное количество малых железных масок, каждая из которых конечно же вызывает к себе не меньший интерес, чем та, которой занимаюсь я».[247]
