Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова.
— Зачем вы его поцеловали?
— Как же его было не поцеловать! Он в жизни еще красивее, чем по телевизору, статный такой, нарядный. Мундир у него с орденами. В телевизоре-то он немолодой мужчина, а в жизни орел! Посмотрел на меня — глазами прямо ожег!
— Он вам что говорил?
— Вошел и давай кричать! Кулаком стучит по столу, глазами сверкает! Я, кричит, все про тебя знаю, шалава! Ты, кричит, прошмандовка, у меня как на ладони, все знаю, все записываю! Не открутишься, тля! В Сибири сгною, на урановых рудниках кровью харкать будешь!
— Вы прямо все это запомнили? — спросил Гена скептически.
— Так у меня покойный муж был начальник автобазы, он так же точно на меня и орал. Ну слово в слово!
— Что он еще говорил?
— Все, говорит, выкладывай как на духу, стерва! Запорю! Чтобы мне все выложила, всю подноготную! А то, кричит, развелось вас, шалашовок, на мою голову! Небо коптите, налогов не платите, жрете в три горла! Экология, кричит, через вас в стране перевелась! Повернуться негде, везде на вас натыкаешься! Чтобы у меня строем ходила!
— Денег просил?
— Да не просят такие мужчины, — сказала вдова с глубоким вдохом, — не просят они. Сама таким мужчинам все даешь. Подошла я к нему и поцеловала. Впилась прямо в него губами, я умею. Как пиявка впилась.
— А он что?
— Так ведь на службе он, нельзя ему. Опятьтаки женатый человек, блюдет себя. Он бы может, в другой раз и рад, а здесь — не смог через себя переступить. Нет, говорит, Надежда, — это мое имя такое: Надежда, — нет, говорит, Надежда. Не могу я сегодня остаться. На днях, говорит, пришлю за тобой правительственную «волгу», и поедем мы с тобой, Надежда, париться в правительственную сауну. Там-то, говорит, я тобой и буду наслаждаться, забыв о своем долге. А пока должен идти, дела государственные ждут.
— Но поцеловать вы его успели?
— Это уж не сомневайтесь. Так присосалась, недели три вспоминать Надежду будет.
— Он вас оттолкнул, верно?
— Не хотел он меня отталкивать, не хотел! Женщины, милый, такие вещи чувствуют! Не оттолкнул, а деликатно отодвинул. — Надежда показала, как деликатно отодвинул ее влиятельный посетитель. — Отодвинул, посмотрел мне прямо в глаза и говорит: ты меня жди, Надежда, жди меня — и мы с тобой скоро в сауне увидимся.
Одним словом, если в последних своих показаниях по поводу сауны вдова несомненно кое-что сочиняла, то сведения о поцелуе скорее всего были правдивые, — это косвенным образом подтверждали и бабки во дворе, которые видели, как значительное лицо выбежало из подъезда, держась за щеку, и кинулось в лимузин.
— Значит, за щеку держался?
— За щеку, родимый, за щеку. Ну, думаем, не иначе от Надежды вышел. Умеет Надька приголубить.
— А к ней что, часто ходят?
— Так я здесь, милый, не сторожем работаю. Не знаю, часто аль нет. Но каждый день кто-нибудь да ходит. Жить-то женщине надо, ты как считаешь?
Гена показания старух записал — и вот теперь излагал их мне.
— Ну что? Как вариант сойдет? Посадить этой вот Надежде пару человек под окнами, прослушку наладить, камеру наблюдения установить — глядишь, через недельку и повезут-таки ее в баню, а мы на хвосте! Думаю, тебе вот что надо еще сделать: взять аккредитацию в Дом правительства и чиновников рассматривать — кто с засосом на щеке пойдет, того и хватать будем.
— Гена, — сказал я ему, — ты совсем обалдел! Кто мне, репортеришке, даст аккредитацию в Дом правительства? Ну сам подумай. И потом — допустим, придет чиновник с засосом на щеке — и что? Состав преступления где? Это что, законом возбраняется, чтобы чиновников бабы целовали? Думаешь, одна Надежда так умеет лобзаться?
— Ну все-таки, — сказал Гена раздумчиво, — тут уже можно выстроить цепь косвенных доказательств, копить улики. Засос имеется, показания бабок в наличии, если еще отыскать гримера… Круг сужается, чувствую, круг сужается! Тебе надо будет еще и в Думу сходить. Погуляешь по Дому правительства, а потом к депутатам присмотришься. Ты же репортер, ходи, вопросы задавай, а сам поглядывай, поглядывай! Как увидишь красное пятно, сразу звони.
— Где-то я читал, — вспомнил я некстати, — про то, как один царь заподозрил, что его жену навещают ночью. Вошел к ней тихо — и точно: еще одна голова на подушке! Царь, чтобы скандала не делать, взял да остриг голову тому, кто спал с его женой. Думает, я гада утром по стриженой макушке отыщу — и повешу. А этот парень, не будь дурак, всем во дворце ночью макушки выстриг.
— Это ты к чему? — Гена спросил.
— А это я к тому, что у всех у них могут оказаться засосы во всю щеку. Приду я в парламент, а там все депутаты с засосами ходят.
— Думаешь? — Гена очень серьезно отнесся к этому предположению.
— Может быть, они все как один к Надежде шастают, сказали же твои старухи, что у нее всегда гостей полон дом.
— Не подумал про это, не подумал. — Гена щелкал пальцами. — Депутаты, они развратные, это верно… И жадные до ужаса…Чувствую, есть какаято зацепка, рядом хожу!
Он ходил кругами по комнате и щелкал пальцами.
— Депутат, замминистра, что-то наклевывается. Близко, близко! Тут важно угадать психологический тип. Не шофер, верно… На шофера не похоже. Начальник охраны?
— Работник президентской администрации? — наугад предположил я, и Гена замахал на меня руками.
— И не заикайся ты об этом! Зачем работнику администрации лишние деньги? Нет, тут кто-то попроще — какой-нибудь работник мэрии шалит…
— Понял, — неожиданно я увидел разгадку. — Это не чиновник, это не уголовник и не гример. Знаешь, кто? Актер — и актер знаменитый, заслуженный. Кто еще так убедительно сыграет высокое начальство? Но главное, Гена, не в этом. Скажи, тебе его деятельность ничего не напоминает? Это, Гена, обычные провинциальные гастроли столичной звезды — то, что артисты называют словечком «чес». Приезжает знаменитость в провинцию, по заштатным домам культуры дает концерты — и выметает из города все до копейки. Тактика та же — берут деньги у простаков.
— Молодец! Похоже… — Гена притих, обдумывая. — Актер, все сходится. Актер себя кем хочешь выставит, хоть губернатором, хоть президентом. Точно, были там актерские выверты.
И Гена рассказал случай, подтверждающий мою догадку. Не столь давно мошенник посетил коммунальную квартиру в одном из злачных районов столицы. Знал он заранее, что в квартире проживает не одна семья, а шесть, или не знал, неведомо. Но увидев толпу народа, самозванец не растерялся, напротив, воодушевился. Он устроил импровизированный митинг на кухне, заставил людей написать заявление о вступлении в партию, выстроил алкоголиков по росту, заставил бабок собирать подписи, словом, развлекся. Затем собрал дань — и уехал под аплодисменты новых кандидатов в партию власти.
— Артист! — закончил Гена рассказ. — Публику ему подавай!
— Актеру, как и политику, нужна публика, — согласился я, — актеру надо, чтобы зал рыдал! Коммунальная квартира — то, что надо! А богатые менеджеры на Рублевском шоссе — разве они зарыдают? Черта с два! Актеру надо эффекта достичь, чтобы зритель стонал, чтобы по полу ползал! Это и у актеров, и у политиков общее.
— Стоп. Сейчас мы его вычислим! — Гена ходил по комнате кругами, припоминая имена знаменитостей. — Ульянов? Нет, не то. Михалков? Пожалуй, крупноват… Любшин? Тихонов? Лановой! Точно, это Лановой, у него и выправка офицерская!
И вдруг майор Чухонцев притих, завял его энтузиазм.
— А лимузин правительственный где актер взял? Бутафория? Не сходится…
Про лимузин я не подумал, действительно. В самом деле, не одолжишь в ведомственном гараже бронированный «Мерседес». Не сходится. А жалко, вариант красивый.
— Постой-ка, — сказал я Гене, — но ведь это может быть иностранная звезда. Почему обязательно отечественный актер? Когда певица Мадонна в Москву приезжает, ей всегда правительственный лимузин дают. Эти актеры столько о себе понимают! За полгода начинают условия выговаривать: мол, лимузин предоставьте с охраной, вооруженных мотоциклистов хочу, мигалку мне подай — все подряд просят!
— Значит, по-твоему, это певица Мадонна наши хрущобы бомбит? — посмотрел Гена яростно.
— Ну, может, ее ЦРУ попросило… Может быть, это диверсия такая, — разваливалась версия, я сам чувствовал.
— Давай-ка к Татарникову! — Гена Чухонцев сказал.
И мы поехали к Сергею Ильичу.
Поехали — а с полпути нас дернули звонком по Гениной рации, и мы помчались в район Коптево, в дрянные заплеванные улочки, вбежали в поганый подъезд, исписанный матерщиной и засранный местными алкоголиками, — и поднялись на второй этаж. Он только что здесь побывал, за полчаса до нас, человек с засосом во всю щеку. Он вошел сюда, в пропахшую кошками и лекарствами квартиру, и стал орать на ее обитателей — полоумную Марию Антоновну, ее сынаинвалида, невестку-психопатку и неврастеничного ребенка. Он орал, что знает про них, сволочей, все, что ему надоело с ними чикаться, что хватит, лопнуло его терпение! Думали, отсидитесь здесь, по теплым углам, орал он и гремел кулаком по кухонному столику, думали, спрячетесь, паскуды?! Все вижу! Везде достану! Куда спрячетесь, а? Мне все подвластно! Далеко-о-о вижу! Далеко-о-о! Везде вас найду! И тогда полоумная Мария Антоновна встала на колени и поползла по убогому своему коридорчику, доползла до шифоньера и вынула приданое, то самое, которое оставила ей мать, то приданое, которым она никогда и не пользовалась, — прижила она сына от дворника-татарина, а татарин на другой день из Москвы уехал. Она достала свое приданое — ожерелье речного жемчуга, браслеты самаркандские, достала все то, что прятала от сына, чтобы не пропил. Достала — и на коленях приползла к мучителю, выложила. Возьми, батюшка, возьми, кормилец, только не погуби!
