Владимир Круковер - Зачарованный киллер-2
Москва, очередная квартира Верта, ночь с 30‑го на 31‑е декабря, 2000 год
Я всегда просыпаюсь до всплеска. Бодро встаю, делаю несколько гимнастических упражнений и снова просыпаюсь от назойливого журчания. Вода, оказывается, уже льется на мрамор пола, а до начала работы совсем мало времени.
Я начинаю мотаться по квартире, делаю множество дел, потом выбегаю, не позавтракав, наскоро запрягаю ленивого ишака (вечно мне попадают ленивые), и к редакции приезжаю в самый притык — все уже в сборе. Пока редактор делает краткий доклад я незаметно ощупываю себя, застегиваю незастегнутое, приглаживаю неприглаженное. Потом выступают завы отделов, выпускающий, ответственный секретарь, потом все идут обедать, а я ускользаю в 300.
У входа всегда торгуют позами, я покупаю три штуки, иду по аллее, жуя их, обливая грудь соком, останавливаюсь около вольера с Горынычем. Он, как обычно, спит, свернув членистое тело, а люди тычут в сетку палочки, стараются его разозлить.
ограде, просовывает между прутьями морду и доверчиво слизывает с ладони неизменную соль. Соль он любит больше всего, но не отказывается и от яблок. Их он берет замшевыми губами, тепло дыша в ладонь, и вкусно хрумкает. Полураспущенные крылья волочатся по опилкам, иногда он широко взмахивает ими, будто пытается взлететь, но взлететь не может — крылья подрезаны.
Когда я вхожу из 300, ишак встревожено переступает у привязи: запах зверей волнует его. Я поглаживаю его под подбородком, между ушами, он успокаивается и мы едем во Дворец Пионеров, где три раза в неделю я веду кружок Юных и Умелых фотокорреспондентов.
А уже под вечер заезжаем в милицию, где дежурный протягивает мне Журнал Происшествий. Я записываю парочку наиболее забавных, скачу в редакцию, спрашиваю у и просовываю голову к ответственному секретарю. Везувий Романович приветственно кивает головой и изрекает:
— 20 строк.
Иногда это 30, 15 или 45, — мне все равно.
Трещит машинка, и миг спустя происшествие превращается в заметку из необходимого количества строк. Я отдаю их деловому Вельзевулу, и верный ишак тащится домой, где ждут меня бесконечная повесть про шпионов, телевизор, холостяцкий ужин, телефон с голосом Красной Шапочки.
— Милый, — воркует она, — это ты?
— Нет, — отвечаю я, — это не я!
— Ой, а кто это? — она делает голосом пируют в испуг, потом — обратный пируэт. — Ой, как тебе не стыдно обманывать? — это опять воркуя.
— Это Николай Второй, — отвечаю я с отвращением.
Потом я долго объясняю, что сегодня встретиться не смогу, что у меня то–то и то–то, и еще то, что на завтра тоже рассчитывать не стоит, а послезавтра я уезжаю в командировку на Луну, и что у меня проказа, осложненная лепрой, краткая импотенция на фоне мерцающих эпителий и т. д. Наконец мы уговариваемся когда–нибудь, когда я освобожусь, встретиться и все очень серьезно обговорить, я кладу трубку и несколько минут сижу совершенно обалдевший, проклиная тот день и час, когда вздумал проводить Шапочку через парк до дому. Но кто бы мог подумать, что эта, с виду воплощенная невинность, окажется просто и инфантильной маньячкой, помешанной на мужчинах. Каждому новому знакомому она прежде всего сообщает, что ее преследует некто Волк, что он всюду подстерегает ее, бедную девочку. Конечно, каждый испытывает рыцарский подъем, хватается за воображаемый меня и выпячивает грудь под несуществующей кольчугой.
А Шапочка виснет сперва на руке, потом на шее, а потом отвязаться от нее невозможно — неловко, да и боязно ее истерик и ее бабушки…
Сегодня я почему–то проснулся вовремя им больше не заснул. Встал, не ожидая пока вода часов прольется, перелил нижний сосуд в верхний, сотый раз пообещал сам себе купить новые, и вспомнил, что сегодня воскресенье. Спешить было некуда, но я скоренько позавтракал, одел новый хитон и поехал на толчок.
На толчке все было обычно. Все «… толкают друг друга и толкают друг другу». У книжного прилавка знакомая фигура в бархатной тунике с рыжей бородой–лопатой. Мой благостный брат. Его религия проповедает добро и он все выходные проводит на барахолке, оберегая мух, червячков, а в особенности — жучков.
— Привет, — говорю я ему.
— А, — говорит он, — это ты, Вовка?!
Пока я раздумываю, стоит ли подтверждать его догадку относительно того я это или не я, он сует нечто замусоленное, без переплета.
— Смотри, это я купил, — брызжет он слюнками, — редчайшая книга Беза — Дель-Ника на секретном языке неизвестного племени аборигенов из Одессы!
Я рассматриваю книгу, а брат, благостно шурша бородой, объясняет, что редкая книга написана рукой.
В это время слева раздается переливчатый звон. Какой–то кудлатый мужик на деревянной ноге приволок целый мешок цепочек от унитаза и продает их по три тугрика за штуку.
Брат бросается туда и ожесточенно торгуется. Так, как денег ему жаль, он предлагает меняться. Наконец они сговариваются. За пузырек праны тибетского мудреца Ту — Не-Ядца Брат выменивает четыре цепочки и устремляется в ряды автолюбителей; я покидаю барахолку и еду ко второму брату.
Дверь открывает мама. Она одета в самое старое платье, огромные туфли образца «Маленький Мук» и приветствует меня словами:
— А, это ты Вовка?
Я выражаю восторг от ее догадливости, но она, недослышав и не подав вида, говорит:
— Нет, старшего еще не было, а Маля уже встал. Сейчас будем кушать.
— Я завтракал, — говорю я.
— Ага, — говорит мама, — Средний тортик купил вчера, я тебе оставила.
— Ел я, говорю, — говорю я.
— Я себя лучше чувствую, — отвечает мама, — нога не так уже болит.
Из ванной выходит Маля. Он в теплом набрюшнике.
— Приехал, — приветствует он меня.
Малькой его назвал я, когда был маленький и ничего не соображал. Вообще–то он Валя, но мы по–прежнему зовем его, как в детстве. Он у нас единственный с двумя именами.
Он удаляется в спальню и возвращается в теплом хитоне. Садимся за стол. Я лениво ковыряю вилкой, потом вхожу во вкус и съедаю все. За тортом Маля в красках рассказывает о своем геморрое и о выращивании редиски. Как у всякого ученого человека у него есть и хроническая болезнь, и хронический язык. Впрочем, его можно понять. Изо дня в день он рассказывает студентам о линейных и нелинейных ликвидах и неликвидах. После этого даже агротехника редиски покажется стихами.
Оживленно обсуждая трещины и шишки прямой кишки, переходит к телевизору. Каждый садится в уютное кресло и защелкивает толстые цепи на поясе и щиколотках. Цепи имеют электронные запоры и запараллелены с телевизором. До конца программы открыть их в ручную нельзя.
По телевизору передают увлекательную речь Председателя Местного Комитета Предприятия Подсобных Предприятий. Мы слушаем его речь, маму, которая рассказывает о том, что написано в сегодняшней газете, и друг друга.
Через два часа мне удается все же расковырять телевизионные запоры и я еду в З 00. В трамвае передо мной оказывается милая девушка с миниатюрной книжкой в руках. Я только собираюсь поухаживать, но не успеваю открыть рот.
— Эй, ты, — слышится скрипучий голос, — закрой книгу, рассчиталась тут!
Слева восседает толстая кондукторша.
— Я кому говорю, — надрывается она!
Девушка смущенно продвигается вперед и снова ныряет в книгу. Тогда кондукторша легко раскидывает нас мощным бюстом и вырывает книгу.
— Ну, что? Съела, — подбоченивается она!
— Библиотечная… — робко начинает девушка, но кондукторша ловко срывает с нее шляпку и бросает с книжкой на пол.
Публика робко ропщет, но кондукторша разевает накрашенный рот, и становится тихо. У нее могучие голосовые связки и лихой лексикон.
Девушка уподабливается мышке. Она подбирает свое скромное имущество, просачивается сквозь толпу и сходит. А я, отойдя в другой конец вагона, осторожно записываю в блокнот номер вагона и время. В диспетчерской мне сообщат фамилию кондуктора, и очередная заметка в отдел происшествий ляжет в понедельник на стол Вельзевула.
У 300 очередь. Дородные отцы семейств волокут своих замусоленных чад, сзади чинно выступают сухие матроны. В нашем городе клич «Берегите мужчин» привел к неожиданному результаты. Женщины ввели матриархат, похудели, стали агрессивными, а бедные мужчины, совершенно заморенные стиркой, готовкой, пеленками, почему–то располнели.
Я пропихиваюсь без очереди, суя под нос вахтеру корреспондентское удостоверение и, провожаемый язвительными репликами очередных, вышагиваю по аллее.
Горыныч сегодня не спит. Скоро начнется кормление, все животные ведут себя беспокойно. Горыныч вздымается в своем вольере, шумные языки пламени раскаляют проволоку ограждения, люди с визгом отступают. Но Огнедышащий Змей меня не интересует. К Пегасу я тоже не иду — не люблю встречаться с ним на людях. Я прохожу к отдаленному вольеру, где в замшелом водоеме живет Неизвестное Чудовище.
