Дарья Донцова - Маникюр для покойника
– Бумаг нету, Слава, скорей всего отдал бабам!
Потом погибла кассирша Рита, а в ее комнате царил погром, неизвестные грабители напали на Яну… Боже, значит, преступники идут тем же путем, что и я! Ищут документы у любовниц Катукова!
В полном ужасе я поглядела на часы – четыре утра. Конечно, невероятное время для звонка, но ведь речь идет о жизни и смерти!
Пальцы с трудом попадали на кнопки, после гудков наконец раздалось:
– Алло!
– Нина, послушайте, никому не открывайте дверь… Вы слышите?
– Да, – ответил мужской голос, – вы кто?
Я испуганно замолчала.
– Кто вы? Немедленно представьтесь, – потребовал мужчина.
Я бросила трубку на рычаг. Господи, Нина говорила, что живет одна, а теперь, смотрите-ка, в четыре утра трубку снимает какой-то парень и нагло требует сообщить имя и фамилию! О чем это говорит? Да о том, что я скорей всего опоздала и на квартире у Нины Никитиной орудует милиция, а хорошенькой парикмахерши небось нет в живых!
До утра я не сомкнула глаз. Потом день понесся колесом. Сначала разбудила Юлю и Сережку. Кирюшка блаженно спал в кровати. Температура у него давно упала, горло не болело, но ребенок обязан в случае простуды отлежать неделю в постели, иначе неминуемы жуткие осложнения на сердце, легкие, печень и почки… Впрочем, Кирка не спорил, услышав, что я собираюсь задержать его дома.
Юля и Сережка, чтобы не разбудить мальчишку, принялись свистящим шепотом ругаться в коридоре.
– Где мои ботинки? – шипел муж.
– Да вот они, в куче, глаза разуй, – ответила женушка.
– Здесь один черный, другой коричневый!
– Не знаю, я их не надевала.
– А куда подевались перчатки?
– Валяются под стулом.
– Не дом, а бардак!
– Сам виноват, бросаешь все куда попало.
– А куда надо?
– Ну не знаю, на полочку, наверное, очень уж ты неаккуратный.
– Сама хозяйка фигова, на полы погляди, кругом пыль, грязь и собачья щетина!
– Во-первых, у собак не щетина, а волосы, – отрезала Юля, – а во-вторых, возьми пылесос и убери, мне некогда, вернусь около одиннадцати ночи, дежурю по номеру.
– А у меня фестиваль рекламы, вообще к полуночи прибуду. Кстати, уборка – женское дело.
– Между прочим, я не оканчивала курсы поломоек и работаю побольше твоего, – понеслась на лихом коне Юлечка, – что, по-твоему, мужское дело?
– Деньги надо зарабатывать!
– Ха, – крикнула в полный голос супруга, – побольше твоего приношу, тебе полы и мыть!
– Чего вы так орете, – заныл Кирюшка, – спать не дали.
– Вот что, – сообщил старший брат, – ты выздоровел, изволь полы вымыть.
– Голова болит, ручки-ножки трясутся от слабости, – застонал мальчишка, – и потом, какой смысл, все равно испачкается заново.
– Где шарф? – завел заново Сережка.
– Отвяжись, – заявила Юля, – мое все в одном месте лежит.
– Раз так, езжай на работу городским транспортом, – велел супруг, – не хочешь мне помогать, а я тебя – вези!
– Подумаешь, – фыркнула Юля, – Катины «Жигули» возьму.
Послышался звон, шорох, звук захлопывающейся двери, и незамедлительно со двора раздался вопль:
– Эй, сбросьте ключи, на зеркале забыл.
– И мне, – вторила Юлечка, – они на крючке у барометра!
Я вышвырнула в форточку связки и рассмеялась. Оба хороши, абсолютно безголовые личности, а друг друга упрекают. Впрочем, в одном они, безусловно, правы. В квартире царит жуткий погром, возле плинтусов ровным слоем лежит пыль, ковер в Кирюшкиной комнате непонятного цвета, в ванной вся стеклянная полочка и зеркало заляпаны зубной пастой и засохшей мыльной пеной, а грязное белье просто вываливается из корзины… На кухне невозможно ничего найти, о состоянии унитаза лучше умолчать, а в прихожей возвышается Эльбрус из грязных ботинок и тапочек. Похоже, и впрямь следует заняться уборкой. Только сначала дело, а потом домашнее хозяйство. Впрочем…
Я быстрым шагом влетела в детскую и спросила:
– Кирюха, хочешь сто рублей?
– Кто ж откажется? – резонно заметил ребенок.
– Убираешь квартиру и получаешь бумажку.
– Маловато будет, – заныла «Золушка», – вон сколько комнат!
– Не жадничай, а то вообще ничего не обломится.
– Эксплуатация детского труда запрещена!
– Ладно, сто рублей и чипсы «Принглс»!
– А за туалет еще детективчик!
– Ладушки, – обрадовалась я, – моешь, как мама.
– Она плохо убирает, – хихикнул Кирка, – всю грязь пропускает.
Но я не сдавалась:
– Времени тебе до пяти. Я вернусь к семнадцати тридцати, сделаю обед и постираю.
– Идет, – откликнулся Кирюшка, вылезая из кровати, – только прихвати тогда стаканчик семечек.
– Никогда, – отрезала я, натягивая сапоги, – семечки только через мой труп.
– Почему? – изумился мальчишка. – Вкусно же.
Я на секунду замерла со щеткой в руках. А действительно, почему? Просто не задумываясь, на автопилоте, ответила Кирюшке так, как отвечала мне на подобную просьбу маменька. Ну что плохого в семечках? Неужели превращаюсь в копию своей мамули?
– Тебе тыквенные или черные? – со вздохом спросила я. «Мамочку» следует душить в зародыше.
ГЛАВА 14
Покачиваясь в вагоне, я закрыла глаза, вытянула ноги и еще раз «просмотрела» план. Документы скорее всего у матери или у Яны. Позвонив в больницу, я узнала, что девушке лучше и что меня могут к ней пустить. Значит, сначала встреча с Михайловой, а потом в театр. Наверное, в личном деле хранится папка с анкетой, где указаны родственники… Еще меня страшно волновала судьба Нины, но у нее никто не снимал трубку, а на работе недовольный голос буркнул, что Нинина смена после трех, и я отложила визит в парикмахерскую на последнюю очередь – заскочу по дороге домой…
– Ишь развалилась, – донесся до слуха недовольный голос, – копыта подбери, лошадь недоеная, людям пройтить нельзя!
Я открыла глаза и увидела омерзительную толстую женщину в грязном платке, из-под которого во все стороны торчали «химические» патлы.
– Чего глядишь, – злобилась «красавица», – привыкла небось в машине костыли раскладывать…
И она довольно больно пнула меня «дутым» сапогом примерно сорокового размера. От милой дамы волной исходила агрессия, она, казалось, и из дома вышла с утра пораньше, чтобы полаяться с кем-нибудь. На секунду во мне проснулась робкая, неуверенная Фросенька, и язык чуть было не забормотал: «Извините, пожалуйста…»
Но тут очнулась Евлампия, и я поманила милашку пальцем:
– Глянь сюда.
Не ожидавшая подобного поведения баба-яга невольно бросила взгляд внутрь приоткрытой сумочки. Там тускло поблескивал черный игрушечный пистолет, страшно похожий на настоящий. Кирюшка попросил купить к нему шарики-пульки, а чтобы я не перепутала калибр, запихнул «ствол» в сумочку.
– Ой, – сказала тетка.
– Имей в виду, – размеренно сообщила я, – можешь нарваться и окажешься с лишней дыркой в голове. Тебе не понравится, ветер задувать станет, а язык замолчит. Впрочем, если хочешь…
И я сунула руку в сумочку. Бабищу унесло в противоположный конец вагона. Ноги я все-таки подобрала – и впрямь нехорошо мешать людям.
Яна лежала уже не в реанимации, а в обычной палате. Вокруг железной кровати толпились штативы с капельницами, у изголовья моргали лампочками и гудели какие-то приборы. Я подошла к железному ящику с окошком, где мерно порхал зеленый «зайчик», и позвала:
– Яна Сергеевна!
Выглядела больная отвратительно. Маленькое, с кулачок, личико, желтоватая кожа, запавшие внутрь черепа глаза, бледно-синие губы… Волос на голове не видно, накручено из бинта подобие шапочки, к носу тянется прозрачная трубка, а из-под одеяла свисают какие-то шланги и бутылки…
– Яна Сергеевна, вы слышите меня, я из милиции.
Женщина открыла глаза, и я невольно вздрогнула. Правый белок красный, даже коричневый, левый, правда, нормальный. Тонкие бескровные губы дрогнули, но наружу не вырвалось ни звука.
– Если слышите меня, моргните один раз.
Сморщенные веки медленно закрылись и снова распахнулись.
Я возликовала – контакт налажен.
– Кто вас так избил?
Внезапно глаза лежащей наполнились слезами.
– Вы его знаете? – догадалась я.
Веки подтвердили мои слова.
– Имя назвать можете?
Яна лежала неподвижно.
– Ладно, слушайте, если скажу нужное, сразу мигайте. Саша, Леша, Миша, Олег, Андрей, Петя, Павел, Слава…
Глаза пришли в движение.
– Слава?
Утвердительное моргание.
– Попробуйте собраться и сказать, где он живет.
Михайлова с усилием разлепила губы и зашептала:
– Мама, сходи, мама, Нечаевский, 15, квартира сто семь, мама.
В ту же секунду голова ее откинулась на шее, и смертельная бледность, даже синева стала разливаться ото лба к шее. Тревожно загудел прибор у изголовья, а электрический «зайчик» заметался по экрану.
– Эй, – закричала я, – кто-нибудь!
