Грегори МакДональд - Карнавал Флетча
Трасса эта отделяла яркое солнце от приятной тени, болезни от здоровья, бедность от богатства.
Также с правой стороны трассы стояли вышки, в десять метров каждая, на которых сидели судьи по костюмам, музыке, танцам и так далее. Они сидели не шевелясь, с каменными лицами, многие в темных очках, не столько защищающих от солнца, как скрывающих выражение глаз, которое могло быть неправильно истолковано. Их имена держались в тайне от публики до дня парада. А оценки зачастую оказывались столь противоречивы и запутаны, что результаты объявлялись лишь на четвертый день, в четверг.
Слева, наискосок от ложи да Коста, у самого начала трассы, за бревенчатой изгородью, теснились сотни одетых в маскарадные костюмы барабанщиков школы Гуарниэри. С барабанами всех размеров и тембров. Барабанщикам требовался час, чтобы каждый нашел свое место в строю и все барабаны поймали единый ритм. Но вот ритм найден, громкость звучания достигла максимума, и тогда барабанный бой захватывал всех участников парада, наполнял их уши, их головы, их нервные системы, контролировал биение сердец, заставлял глаза наливаться кровью, руки и ноги — двигаться в такт, кости — вибрировать. Бой барабанов объединял всю школу самбы, превращая ее в единое и неразрывное целое.
Все гости да Коста уже стояли у поручня, отделяющего ложу от трассы парада. Лаура сняла парик и расстегнула воротник рубашки. Лица блестели от пота. Глаза чуть выкатились вперед, вены на висках вибрировали в такт барабанам. Теу, как хозяин, держался сзади. Высокого роста, он и так все видел.
А по трассе парада, мимо оркестра, прошла Абрэ-алас, открывающая колонну Гуарниэри. Эта группа танцоров, двигаясь, естественно, в такт барабанам, в ярких сверкающих костюмах, показывала, к какому времени и месту относилось действо, разыгрываемое школой. На этот раз школа самбы Гуарниэри переносила зрителей на амазонскую плантацию девятнадцатого века. Бальные платья, с юбками, натянутыми на обручи, чуть более широкие, чем следовало, с чуть зауженными корсажами, гетры у мужчин чуть длиннее, сюртуки чуть пошире в плечах, цилиндры чуть повыше, чем в действительности. Так виделась жизнь на плантации рабам. Подобное преувеличение смешило. И одновременно являло собой победу над такой жизнью.
Следом за Абрэ-алас двигалась гигантская платформа. Целиком скрытый под ней грузовик вез громадную раскрытую книгу, чтобы каждый мог прочитать G. R. Е. S. GUARNIERI (Гремиу Рекреативу Эскола ди Самба Гуарниэри). Зрителю давали понять, что школа самбы копирует историю, ту историю, что подтверждена документально, которая, правда, может оказаться шуткой или преувеличением, поскольку документальных подтверждений прошлого очень и очень мало.
Платформа уступила место Комисан ди Френте, шеренге мужчин в деловых костюмах, на ходу танцующих самбу. Зрители, разумеется, понимали, что перед ними стареющие танцоры, многократно принимавшие участие в парадах, выбранные за их заслуги и мастерство в совет директоров школы. Разумеется, редко кто из них действительно входил в состав совета. Настоящие директора в эти минуты трудились в поте лица, обеспечивая четкую организацию парада. Вся эта армада — танцоры, барабанщики, платформы на грузовиках — должна была двигаться с одинаковой скоростью, одна миля в час, в ровном строю, не сближаясь и не растягиваясь, сохраняя гармонию цвета и движения.
Шеренгу мужчин подпирала первая, и самая лучшая, танцевальная пара, Порта Бандейра и Мэстрэ Сала, несущая знамя и Мастер танца. Женщина и мужчина, оба лет двадцати пяти — тридцати, в самом соку, в расцвете сил, наряженные, какой бы ни была общая идея парада, в костюмы восемнадцатого века. Лучшие, абсолютно лучшие танцоры фавелы, танец которых доставлял всем несказанное удовольствие. И действительно, их танцевальный шаг поражал воображение. Рисунок накладывался на рисунок, движение — на движение, рождая маленькое чудо. И они продвигались вперед со скоростью одна миля в час. В танце же женщина размахивала знаменем, с эмблемой школы самбы на одной стороне и символом представляемой в этом году основной идеи парада — на другой. От нее требовалось, чтобы все зрители могли разглядеть обе стороны полотнища.
Мало того, что участники парада выдерживали постоянную скорость, все они, танцоры, директора, барабанщики, пели самба энреду, песню, которую представляла школа самбы в этом году, причем пели во весь голос.
А затем, одна за другой, перед ними продефилировали группы танцоров, сотни людей в каждой, все в одинаковых костюмах, как бы подчеркивая главные особенности основной идеи. Одна ала сменяла другую. Вот прошли индейцы Амазонской впадины, танцуя так, как должно быть, танцевали они когда-то. Затем опять появились костюмы времен плантаций, но уже подогнанные в размер, подчеркивающие красоту жителей фавелы, их веселость, легкость движений, радость, испытываемую ими от участия в параде.
Среди ал плыли и Фигурас ди Дэстагуэ, фигуры, играющие важную роль в раскрытии идеи парада, на этот раз гигантские чучела амазонских птиц и обезьян.
Все эти группы проходили мимо оркестра, грохочущего за деревянной изгородью у самого начала трассы.
В ложе да Силвы Жетта едва держалась на ногах. Чувствовалось, что она совсем запарилась в костюме солдата Иностранного Легиона. Спиной она привалилась к стойке, подбородок упал на грудь. Открытые глаза, похоже, ничего не видели.
В составе каждой школы самбы обязательно должна быть ала, костюмы которой относятся к периоду первых парадов в Рио-де-Жанейро. После засухи 1877 года женщины, эмигрировавшие из Байа, медленно танцевали на главной улице Рио-де-Жанейро в длинных белых платьях, в воскресенье перед великим постом, приглашая мужчин присоединиться к ним. Вот и сейчас мимо ложи да Косты прошла ала дес Байанас, состоящая из одних женщин, с черной, как эбонит, кожей, в развевающихся белых платьях Байа.
Адриан Фоусетт что-то сказал Флетчу.
— Что? — прокричал тот в ответ, не расслышав.
Адриан сложил ладони рупором и наклонился к уху Флетча.
— Какое счастье, что вся эта энергия, мастерство, упорство уходят в танцы, а не в революцию!
Флетч покивал, показывая, что услышал его.
Между группами танцоров, помимо гигантских птиц и обезьян, двигались и платформы, изображающие сцены амазонской жизни. На одной зеленели джунгли, населенные роскошными женщинами в набедренных повязках, с перьями райских птиц в волосах, гибкими юношами в масках змей, ползающих по скалам, и детьми в масках мартышек, скачущих по деревьям. На другой платформе поднялась индейская деревня с настоящим костром, вокруг которого танцевали фигуры в масках каких-то рыб и чудовищ.
В середине колонны ехал маленький автобус, со смонтированной внутри звукоусилительной установкой, динамики которой, искусно замаскированные под большие цветы, торчали во все стороны. На крыше автобуса, одетый, как эстрадный певец, стоял Пуксадур ди Самба, с микрофоном у рта, и во всю мощь легких пел песню, представляемую школой самбы в этом году: «Как Амазонка, течет наша история, глубокая, загадочная, широкая, складывающаяся из многих ручейков и речушек, дарующая нам жизнь».
Еще несколько групп танцоров ступили на трассу парада, а затем оркестр покинул свой загон и присоединился к общей колонне. Целая армия барабанщиков, числом не менее тысячи или более того, от пятнадцати лет и старше, одетые в одинаковые сверкающие костюмы, бьющие в барабаны, поющие песню школы самбы, танцующие, шли они мимо ложи. Шум стал оглушающим. Наверное, большей громкости не выдержали бы ни земля, ни небо, не рассыпавшись на мелкие осколки.
А завершала парад главная, самая важная, самая красивая платформа. Школа Гуарниэри представила на суд зрителей пароход, едва ли не полноразмерный пароход девятнадцатого века, белоснежный, сверкающий, разряженный, словно свадебный торт. Рубка гордо плыла в вышине. Дым валил из трубы. То и дело поднималась и опускалась заглушка свистка, но в общем шуме самого свистка слышно не было. Вид верхних палуб, кабин, зала для танцев парохода мгновенно создавал ощущение великолепного дня, великолепных людей, великолепного путешествия, великолепного образа жизни. Не спеша крутились боковые колеса парохода, словно преодолевая сопротивление воды. Но вот проплыла мимо ложи высокая корма, за ней — последняя ала, и представление школы закончилось, наполнив сердца зрителей радостью и желанием встретиться вновь, годом позже, на следующем параде.
— Я думаю, вы хотите сказать мне, что жизнь будет продолжаться и после Карнавала, — сказал Флетч.
Он и Теу стояли у бара. Теу рассмеялся и протянул ему сандвич.
Остальные гости тоже потянулись к бару, чтобы выпить и перекусить.
— Неужели мы вернемся в реальность? — не унимался Флетч.
— Реальность забилась куда-то вовнутрь, — заметил Адриан Фоусетт, — сжалась в комочек и дает о себе знать легким попискиванием.
