Фредерик Дар - Смертельная игра
— Вы едете в Манс? — спрашиваю я с таким лицемерием, которому позавидовал бы любой министр иностранных дел.
— Нет, в Ренн!
— Подумать только! Я тоже! Я сглатываю слюну.
— Тем лучше, — говорю, — это доставит мне удовольствие путешествовать в очаровательном обществе.
Вот, наконец, моя соседка разрумянивается. Я получаю право на еще одну улыбку, более пылкую, чем предыдущая.
В это мгновение из соседнего купе раздается гордое пение. Толстый сообщает мне о том, что он рядом, голося знаменитый ливанский гимн: «Ах! Какое удовольствие иметь красавицу в Бейруте», после чего принимается так храпеть, что нам кажется, будто вместо поезда мы сели в Супер-Потрясайнер!
Любопытная штука человеческие отношения. Существуют люди, рядом с которыми вы можете прожить десять лет и не испытать ни малейшего желания рассказать о необычайном приключении человека, который видел человека, который видел еще человека, который видел северное сияние; и есть другие, которым, впервые увидев, вы доверите не только свою интимную жизнь, но и сердечные тайны вашей консьержки. Спешу вам сообщить, что Клер Пертюис принадлежит ко второй категории. Как прелестен этот ребенок в своем костюме из полу мохеровой зеленой ткани с ласковыми глубинами оранжевого оттенка и этим глубоким взглядом, похожим на окаянную впадину (как сказал бы Толстый).
Вот она кладет ногу на ногу, подчеркивая тем самым безупречной формы ляжки и чулки без шва. Настоящее сокровище!
— Могу я вам предложить сигарету? — осведомляюсь я.
— Нет, спасибо.
Над нами трижды звучит свисток, и мы покидаем Пантрюш.[2] Колеса состава принимаются исполнять на рельсах свою музыку, такую же назойливую, как «Помело Равеля».
Парень из компании «Вагон-ли», лысый, как яйцо (сваренное вкрутую), звоня в колокольчик, изображает мальчика из церковного хора. Он голосит «Первое блюдо» тоном скорбящего человека, который только что отведал разогретой цветной капусты, а-ля заскорузлая подметка повара.
— Вы будете есть в вагоне-ресторане? — спрашиваю я мою протеже.
Она отрицательно качает головой.
— У меня отвращение к подобного рода местам.
— То же самое и у меня, — поддерживаю я с грустью, так как мои зубы щелкают от голода, а утроба кричит «браво».
Придется подтянуть пояс до Ренна! Грустная перспектива, ребята, для мужика в расцвете лет, которому необходимы калории, чтобы продолжать соблазнять равноправного гражданина женского рода. Нет, я не делаю культа из жратвы, но долгая голодуха меня не прельщает, кроме того, мой Проспер голосует против, даже если не обращать внимание на урчание в брюхе.
— Вы бретонка, мадемуазель?
— Нет, парижанка…
Как вам это нравится! Она париготка, а останавливается в отеле на проспекте Опера одна; это потолок, как говорил Мансар.[3]
— Вы, наверное, едете на каникулы?
— Я еду навестить свою подругу по пансиону.
— Если она так же очаровательна, как вы, кончится тем, что я переберусь в Ренн.
— Вы мастер говорить комплименты, — отмечает она.
— С вами рядом это не заслуга.
Я, должно быть, перегнул палку, так как она даже не улыбнулась. Малышка, видно, воспитана в пансионе со строгими правилами, что меня не очень удивило бы. Но какие у нее могли быть дела с Зекзаком?
— Вы коммивояжер? — спрашивает она.
— Нет, а почему вы так решили?
— По вашей непринужденности. Я бы подумала…
— Нет же, вы ошибаетесь. Я работаю в макаронной промышленности. Моя специальность требует высокой точности: я контролер макаронных изделий. Я слежу за тем, чтобы они были продырявлены как следует.
— И вы едете в Ренн по срочному делу?
— Да. Я еду на испытание мотовила для вермишели. Ренн ведь край колес, вы понимаете, с прославленными испытательными стендами.
На этот раз она хохочет во все жорло (как сказал бы Берю). Округлости ее корсажа увеличиваются в объеме. Так молода и уже такое богатство спереди, вот кто превратит вас в активиста крайних левых!
Поезд катит на полной скорости, мы несемся сквозь поля с овощной порослью. Везде огромные пространства лука-порея, на них тут и там видны сарайчики для инструментов, сделанные кое-как из старого хлама. Вокруг церквей в горячем воздухе дремотного лета томятся деревни. Все мирово, как на картине Коро.
Тут и там видны петухи на навозных кучах да задумчивые коровы за изгородями.
Разговор не клеится. О чем бы еще поболтать? Трудно справлять ля-ля с умной и скрытной малышкой, если не знаешь ее. Вы мне возразите, что можно поговорить о погоде, ведь эта тема всегда в моде, согласен. Но такие махровые маленькие задаваки не пылают страстью к метеосводкам.
— Вы видели осенние модели, которые вам предлагают? — осведомляюсь я.
— Нет.
Ну что ты скажешь, хоть чертом крутись вокруг, никакой благодарности от Маргариты!
И все же я продолжаю свою правдивую трескотню.
— Модельеры разработали удивительное демисезонное пальто: оно реверсивное, комбинированное и не буксующее. Подкладка может служить для выхода в театр, вывернутое наизнанку, оно превращается в ночную рубашку, а если пристегнуть пояс, получится идеальный охотничий костюм для коктейлей и подводной рыбной ловли.
Она силится улыбнуться, но я чувствую, что мысли ее не здесь. Вместо того чтобы восхищаться мною, что было бы естественно, учитывая мою выигрышную внешность, она прилипла к окну.
Конечно, она пасет таким образом не очаровательные просторы луковых полей, а автостраду, идущую вдоль железной дороги. С невинным видом я наклоняюсь, чтобы завязать шнурки штиблет (у которых, скажу вам как железнодорожник железнодорожнику, вообще нет шнурков). Это положение позволяет мне бросить исподтишка взгляд на дорогу. Я замечаю серый открытый «мерседес», водитель которого самозабвенно подает сигналы фарами. Что бы это значило?
Моя попутчица перестает интересоваться внешним миром и поднимается, чтобы достать свой чемодан, который, как любой хороший бифштекс, находится в верхней задней части купе. Сама предупредительность, я спускаю ее багаж. Она клацает золочеными замками и достает среди тщательно сложенных вещей косметичку из поросячьей кожи.
Она опускает крышку, улыбнувшись моей доблестной персоне, открывает дверь купе. Видно, мадемуазель собирается навести красоту, начинание, на мой взгляд, совершенно бесполезное, поскольку это уже удалось сделать мадам ее маман без труда и надолго. Я вытягиваю ходули под диван, осиротевший без ее славного задика, и, так как покачивание поезда является самым мощным возбуждающим средством — все евнухи скажут вам то же самое, — я начинаю вызывать в памяти округлости малышки. И вот, когда я изучаю ее антресоли, какой-то псих врывается в мое купе и при этом вопит как резаный. Это малый лет пятидесяти, делового типа, без излишеств. Он бросается на стоп-кран и повисает на нем всем своим хлипким телом.
— Ну что с вами, мсье барон? — восклицаю я, потирая щиколотку, которую он ушиб мимоходом.
— Скорее! Скорее! — задыхается пришелец.
Он либо астматик, либо испытал сильное потрясение.
— Только что кто-то упал с поезда!
— Не может быть!
— Да, может. Какая-то девушка. Она, наверное, близорукая. Открыла дверь вагона, приняв ее за дверь туалета, и выпала…
Я отстраняю малого и собираюсь выскочить из купе, как вдруг поезд резко тормозит. Я падаю в объятия пятидесятилетнего парня пятидесяти лет демивекового фасона, и, нежно сплетясь, мы врубаемся в сказочную фотографию, изображающую закат солнца на Ванту и помещенную там НОЖДФ[4] для услаждения взоров пассажирских. Поезд останавливается, пробежав еще мгновение по инерции. Стальные колеса ревут на стальных колеях — зловещая картина. Я думаю о моей еще теплой спутнице. Она, возможно, не девственной чистоты, но чертовски смазлива, и при мысли, что сейчас ее стройное тело лежит там, без сомнения, все разбитое… мой страхометр застревает в глотке.
Внезапно разбуженный толстый Берю проветривает в коридоре свою ошеломленную башку, украшенную шишкой. Он массирует ее растопыренной пятерней.
— Ну и идиот этот машинист! — воет он, призывая в свидетели взволнованных пассажиров.
Я отталкиваю его ударом локтя в потроха и несусь к двери, которая на петлях хлопает крылом.
Я дую вдоль состава. Пассажиры выходят из вагонов и делают депутатский запрос проводнику, который — а как же? — ничего не знает. Руки согнуты в локтях, ваш скорый Сан-Антонио несется по насыпи. Чтобы облегчить движение, я шлепаю по шпалам.
Хвостовые вагоны скрывают от меня перспективу пути. Я добегаю до последнего почтового вагона. Два добряка из ПТТ,[5] красные от красненького, крутят головами, чтобы не пропустить представление.
