Даниэль Пеннак - Людоедское счастье. Фея карабина
Именно это Стожил проделывает сейчас со мной. Он оттеснил мои фигуры, заставил их сгруппироваться вокруг короля и атакует со всех сторон. То, как мастерски он использует диагонали, горизонтали и вертикали, свидетельствует, что сегодня передо мной Стожил в своей самой блестящей форме. Оно, впрочем, и лучше, потому что, когда он не чувствует игру, он начинает плутовать. Это, наверно, единственный в мире человек, который плутует в шахматах. Все его фигуры и пешки незаметно сдвигаются на пару клеток, у противника мутится в глазах, вселенная теряет точку опоры, моральный дух полностью подорван, ибо шахматная доска с произвольно меняющейся позицией знаменует собой полный крах жизненных устоев. Но сегодня ему такие штуки без надобности – он чувствует партию, и я не могу не восхищаться его игрой. Все его атаки совершаются в открытую. Вот конь выскакивает из–за пешек, как краб из–под камня, а откуда–то снизу вылетает слон, тяжелый и неотвратимый, как меч. Новым прыжком конь выхватывает свою очередную жертву. Если я подберу ногу, мне отхватят руку, спрячу голову – умру от удушья. Да, ничего не скажешь, Стожил сегодня в ударе. А я – как испуганно моргающий крот, ослепленный глазищами филина. Шарик, который бешено крутился у меня в голове в поисках выхода, уступает наконец соблазну отдаться на милость победителя.
– Семеро их…
Это прозвучало как отдаленный раскат грома. При этом он даже глаз от доски не оторвал.
Семеро? Кого, чего семеро?
– Шесть ментов на этажах да наш: всего семь. Наш – длинный, прыщавый, с мокрыми губами, – который до этого отмечал восторженными кивками головы каждый ход моего соперника, слегка настораживается.
– Один у Сенклера, изучает отчетность; по одному на этажах, играют в прятки, да наш, который делает вид, что умеет играть в шахматы.
Мокрогубый настолько обалдел, что даже не обиделся.
– Откуда вы знаете? Вы же не видели, как они вошли!
Не отвечая, Стожил включает микрофон мисс Гамильтон, который по десять раз на дню вызывает меня на ковер, подносит его к губам и оглашает спящий Магазин утробным рокотанием своего голосочка:
– Эй, на третьем этаже, в отделе пластинок, затушите сигарету!
Услышав эти звуки небесного контрабаса, мент, дежурящий на третьем этаже, не иначе как подумал, что к нему обращается Бог Отец собственной персоной.
Я знаю Стожилковича: то, что к нему прикомандировали семерых легавых, он воспринимает как личное оскорбление. А кроме того, от общества, которое принимается сторожить своих сторожей, ничего хорошего ждать не приходится – такое он уже видел…
Он снова склоняется над доской, переходит ферзевой пешкой на мою половину и объявляет:
– Мат в три хода.
Сомневаться не приходится. Все, задушил. Причина смерти – острая легочная недостаточность. Молодец, Стожил. Победитель встает и, медленно переставляя негнущиеся ноги, подходит к смотровому окошку, откуда мисс Гамильтон ежедневно любуется панорамой Магазина. Мокрогубый не отстает:
– Скажите, как вы узнали, что нас семеро?
Взгляд Стожилковича долго плавает в головокружительной пустоте, отливающей всеми цветами радуги.
– Сколько тебе лет, сынок?
– Двадцать восемь, мсье.
По голосу ему можно было бы дать восемнадцать. И восемьдесят восемь, если судить по черепу, едва прикрытому белесым пухом, как у ощипанного воробья.
– Что делал твой отец во время войны?
Их взгляды медленно пересекают параллельными курсами залитую светом необъятную тишину Магазина.
– Он был жандармом, мсье. Здесь, в Париже.
Глаза Стожила пикируют в глубину пропасти, на секунду задерживаются там и внезапно взмывают вверх, обегая по очереди этаж за этажом. Потом возвращаются назад, как бы для доклада.
– Тебе не кажется, что здесь пахнет ногами?
Уши жандармова сына заливаются краской. Ночной сторож по–отечески кладет ему руку на плечо:
– Не извиняйся, это от меня. – И добавляет: – Нормальный запах часового.
И спокойно, обстоятельно Стожилкович принимается рассказывать мальчишке полицейскому свою жизнь с семинарских лет, когда, юный часовой христианских душ, он усердно воздвигал вокруг учения церкви двойную ограду из «Отче наш» и «Верую»; рассказывает о том, как потерял веру, отрекся от сана, вступил в партию; как воевал, как под бдительным оком часового Стожилковича – охранявшего балканские ворота твоей Европы, сынок! – там, внизу, в долинах, дефилировали немцы, а затем – власовцы (миллион солдат, и все, как один, зарублены шашками сразу после войны); как за ними последовали орды освободителей – острозубые татары, черкесские конники, коллекционеры человеческих ушей, русские из России, коллекционеры часов, ручных и карманных… Они тоже были бы не прочь форсировать эти самые балканские ворота Европы, но часовой Стожилкович неизменно стоял на своем посту, источая мужественный аромат взопревших ног.
– Хороший часовой никогда не смотрит на свои ноги, сынок. Никогда!
Незабываемый момент. Магазин внезапно приобретает очертания Большого Каньона в штате Колорадо. Стожилкович возносится как ангел–хранитель над миром.
– Я ни одного не пропустил. Слава Богу, ни одного! Потому что, если бы хоть один просочился, сынок, наши кассы жрали бы сегодня рубли, а не франки. И фиг бы давали сдачи!
Честное слово, в профиль Стожилкович и в самом деле напоминает сейчас орла. Не первой свежести, конечно, но во всяком случае куда более внушительного, чем молодой петушок, пожирающий его глазами.
– Короче, понимаешь, когда мне поручают охранять вазочку для конфет, уж как–нибудь я сумею углядеть в ней восемь тараканов.
– Семь, мсье, – робко поправляет его Мокрогубый. – Нас семеро.
– Восемь. Восьмой вошел пять минут назад, а вы все его, конечно, прохлопали.
– Не может быть!
– Вошел через дверь пятого этажа, которая ведет в коридор столовки. Она не запирается – я уже три докладные написал…
Не ожидая, пока он кончит фразу, Мокрогубый опрометью кидается к микрофону и оглашает этой информацией первозданную тишину Большого Каньона. После чего уносится как ошпаренный в сторону вышеупомянутой двери. Шесть других ментов выскакивают из проходов, где они сидели, и бегут в том же направлении. Мы несколько секунд любуемся этим зрелищем, а затем Стожил обнимает меня за плечи и ведет назад к доске.
– Надо разворачивать фигуры, Бен, и захватывать центр. Иначе тебя постоянно будут запирать на твоей же половине. Смотри, твой чернопольный конь и белопольный слон даже не сдвинулись с места.
– Если я слишком рано вывожу фигуры, ты вынуждаешь меня на размены и в конце концов добиваешь своими пешками, на югославский манер.
– Пешками тоже надо научиться играть! В конечном счете, от них все и зависит.
На этом месте его лекции по теории дебютов дверь кабины распахивается и вбегает Джулиус – веселый, улыбающийся, довольный, что нашел своего хозяина, как каждый вторник в это время. Я ни разу не отказал ему в этом удовольствии. Радость встречи еще не улеглась, как дверь распахивается снова со всего размаха:
– Дежурный, вы случайно не знаете…
Увидев Джулиуса, вошедший прерывает свой вопрос. Это здоровенный детина с грудью, как у быка, с очень густыми и очень черными бровями и такими же волосами, которые начинаются прямо от бровей. В общем, типичный полицейский из американского боевика.
– Мать честная, а этот пес что здесь делает?
– Это моя собака, – отвечаю я.
Но господин Закон не хочет, чтобы мы и дальше любовались его замешательством. У него свой стиль: он орет, вращает глазами, скрежещет зубами. Одним словом, берет на испуг.
– Да что это за контора такая? Заходи кто хочет посреди ночи, да еще с собакой, а сторож, понимаешь, в шахматы играет! Бардак, а не магазин!
Я импровизирую речь в защиту благородной игры и старых добрых традиций, но он прерывает ее на полуслове:
– Какого черта вы здесь ошиваетесь?
Говорю, что Мокрогубый мне разрешил.
– Катитесь отсюда. Немедленно.
Коротко и ясно. И так как мы с Джулиусом все равно собирались уходить, ретируемся, не споря. Пешком, на шести ногах до Пер–Лашез.
– Вы куда?
Объясняю, что хочу выйти через незапертую дверь, которая ведет в коридор столовой.
– Как бы не так! Через служебный вход, как все!
Меняем курс, начинаем спускаться по неподвижному эскалатору, который своими пятью коленами должен вывести нас к отделу игрушек. Слышу, как гуманист орет у меня за спиной:
– Паскье, проводи этого мудака с его скотиной! – И в дополнение к сказанному: – А воняет–то как! Ну падаль!
Паскье, который оказывается у меня за спиной, шепчет мне на ухо:
– Вы уж извините, мне, право, неловко…
По мальчишескому голосу узнаю Мокрогубого.
– Да ладно, я понимаю – начальство…
