Даниэль Пеннак - Людоедское счастье. Фея карабина
– Para vocк, mгe; un presente sagrado.[10]
– Это статуэтка Йеманжи, их богини моря, – объясняет Тео. – Говорят, она их запросто избавляет от всех заморочек.
Чертенок рационализма просыпается во мне и шепчет на ухо:
– Ну да, потому–то они и оказываются в Булонском лесу.
Тереза, даже не сказав спасибо, берет статуэтку и ставит ее на этажерку, где хранятся все прочие божества ее коллекции.
12
– Сколько времени вы провели в отделе шерстяного трикотажа?
– Минут десять, наверно.
– Что вы там делали?
– Помогал приятельнице выбрать пуловер.
– Вы давно ее знаете?
(Сукин сын Казнав, я точно знал, что с ним ничего не случилось!)
– Пожалуйста, назовите ее имя, фамилию и адрес.
Это уже не инспектор Карегга, это дивизионный комиссар Аннелиз. И происходит этот разговор в Главном Управлении уголовной полиции.
Комиссар Аннелиз похож на собственную фамилию. Этот человек по природе своей искатель, лишенный иных страстей. Он ищет бандитов, убийц; сегодня выслеживает террориста с бомбой; но с тем же успехом он мог бы искать способы расщепления атома или борьбы с раком. Только потому, что он получил именно такое образование, он сидит сейчас передо мной, а не за микроскопом. На нем костюм бутылочно–зеленого цвета, кобуры под пиджаком вроде бы нет; в петлице – ленточка ордена Почетного легиона. Видя, что я не спешу с ответом, он спокойно объясняет мне, что я – главный свидетель происшествия, и поэтому мои показания чрезвычайно ценны.
– Так кто же эта ваша приятельница, которой вы помогали выбрать пуловер?
Я отвечаю, что это скорее знакомая, чем приятельница, что я называю ее «тетя Джулия», а работает она в журнале «Актюэль».
В этот момент хлопает дверь, и я подскакиваю метра на два. Чертов бразильский кофе! С меня будто заживо кожу содрали.
– Не волнуйтесь так, господин Малоссен, это же самые обычные вопросы.
Я не волнуюсь, я чувствую себя как ощипанная догола птица на проводе высокого напряжения, которая старательно подбирает хвост, чтобы не коснуться соседнего провода.
И всей поверхностью моего ободранного тела я воспринимаю следующий вопрос:
– Вы не заметили ничего необычного за эти десять минут?
Я ничего не заметил. Я видел только то, что произошло в ту самую секунду, когда все произошло. Но это я запомнил с какой–то сверхреалистической точностью. В частности, угол зеленой хозяйственной сумки между смыкающимися животами. Я рассказываю это ему. Пишущая машинка в блестящем металлическом кожухе, стуча, как пулемет, записывает то, что я говорю. Каждая ее очередь бьет меня прямо по нервам. Аннелиз хмурит брови и спрашивает:
– Вы не могли бы подробно описать убитых?
– Мужчину, пожалуй, да. Что касается женщины, то я видел только ее руку…
И я объясняю, что мужчина был похож на римского императора на склоне лет – Клавдия в конце жизненного пути.
– И под седой челкой – ярко–голубые глаза, как у Петэна.
– Именно так.
И тут я вспоминаю объятие этой пары, то, как по–молодому они целовались.
– Вы уверены?
– Абсолютно уверен. А почему вы спрашиваете?
– Как вы прочтете в газетах, они были брат и сестра.
И добавляет, как если бы эта деталь полностью исключала возможность кровосмесительной связи:
– Он был инженер, до пенсии работал в Управлении автомобильных дорог.
И затем, как будто про себя:
– Впрочем, это не имеет никакого значения: на его месте могли бы оказаться и вы.
И, глядя на меня лукавым взглядом:
– Вы и ваша тетя.
Я молчу. Открывается дверь, и безмолвная секретарша ставит поднос на письменный стол, рядом с папкой из зеленой кожи. Комиссар говорит: «Спасибо, Элизабет» – и спрашивает у меня:
– Кофе?
Я вздрагиваю от отвращения:
– Никогда в жизни!
Он улыбается, наливая себе чашку:
– По крайней мере, в этом отношении разрешите вам не поверить, господин Малоссен.
Светский человек комиссар Аннелиз!
Маленькими глотками он пьет свой кофе, от запаха которого меня мутит. Затем ставит чашку на поднос, говорит: «Благодарю вас, Элизабет», складывает ладони перед собой, облизывает губы, чтобы не потерять последнюю каплю, и внимательно смотрит на меня.
Элизабет уходит со своим подносом.
– Последний вопрос, господин Малоссен. В чем, собственно, состоят ваши функции в Магазине? Из ваших показаний это ясно не становится.
Ничего удивительного…
Странно, но только в этот момент я обращаю внимание на обстановку. У дивизионного комиссара Аннелиза кабинет в стиле ампир. И псевдоримские табуреты, на которых мы сидим, и кофейный сервиз, украшенный императорским N, и диван рекамье, мягко поблескивающий рядом с книжным шкафом из красного дерева, – все залито растительным светом, который исходит от стен, затянутых зеленым сукном с золотыми пчелками. Вглядевшись повнимательнее, я наверняка обнаружил бы и мини–бюст мини–корсиканца, и мини–копию его треуголки, и «Записки с острова Святой Елены» Лаказа[11] в библиотеке. Мне приходит в голову дурацкий вопрос, не имеющий никакого отношения к тому, который комиссар мне задал: интересно, он заплатил за эту обстановочку из своего кармана или добился от начальства специальных ассигнований, чтобы отделать свою берлогу по собственному вкусу? Но в любом случае вывод очевиден: этот тип не каждый вечер бежит домой сразу после звонка. Здесь он чувствует себя как дома. А кто любит обстановку, любит и работу. Этот легавый ишачит двадцать пять часов в сутки, не меньше. Мораль: человека, в котором воплотился дух Фуше[12], не перехитришь, нечего и пытаться.
– Я козел отпущения, господин комиссар.
Дивизионный комиссар Аннелиз смотрит на меня совершенно пустым взглядом.
Я ему объясняю, что обязанности ответственного за технический контроль – чистой воды фикция. Я ничего не контролирую, потому что это торжище во храме никакому контролю не поддается – надо было бы увеличить штат контролеров раз в десять. Так вот, когда покупатель приходит с претензией, меня высвистывают в соответствующее бюро и там я получаю колоссальный втык. Моя работа состоит в том, чтобы выслушать весь этот поток ругани с таким жалким, покорным и безнадежным видом, что покупатель, как правило, берет обратно свою жалобу, чтобы не раскаиваться потом, что довел меня до самоубийства. И все заканчивается примирением, с минимальными затратами для Магазина. Вот за это мне и платят. Довольно прилично, между прочим.
– Козел отпущения…
Дивизионный комиссар Аннелиз смотрит на меня все с тем же отсутствующим видом.
– А у вас в полиции нет такого?
Он молча глядит на меня и потом говорит:
– Благодарю вас, господин Малоссен. На сегодня, пожалуй, хватит.
13
Выхожу на улицу. Ощущение такое, что как будто ступаю босыми ногами по ковру из иголок. Веки дергаются, руки дрожат, зубы клацают. Что она, интересно, сует в свой кофе, эта сука Йеманжи? У меня есть еще время забежать домой и проглотить три таблетки валиума перед тем, как идти на общее собрание служащих Магазина. Оно назначено на восемнадцать тридцать в помещении столовки. От валиума тело у меня как будто окутывается туманом, но нервы все так же напряжены. Если посмотреть снаружи, я вроде не иду, а плыву; но внутри – горю, как обмотка трансформатора, у которого полетела изоляция.
Тео смотрит на меня недоверчиво:
– Ты что, недобрал?
– Скорее, перебрал.
Собрание идет полным ходом. В кои–то веки явка стопроцентная. Члены или не члены профсоюза, ВКТ или своего, домашнего, – на этот раз все притащились, все служащие, пардон, все дорогие сотрудники (-цы) Сенклера здесь. Лесифр, автоматический ретранслятор лозунгов ВКТ, потерял всякую надежду навести порядок. От Лемана, запрограммированного босса местного профсоюза, толку не больше. Того и другого задергали до посинения. Сколько бы они ни орали «Тише, товарищи!» и «Друзья, соблюдайте же порядок!», сколько бы ни вздымали руки к потолку, заклиная разбушевавшуюся стихию, – ничего не помогает, стихия захлестывает все. Каждый выкрикивает свой страх, свою злость или просто свое мнение. Добавьте к этому еще столовскую акустику – всякие ложки–вилки, подносы, пластмассу, бетон… Словом, бордель тот еще, даже ближайшего соседа не слышно. «А что, если она и вправду с ним разделается?» Поди знай, почему вдруг эта мысль в этот момент и в этом месте… Что, если и вправду Лауна сделает аборт? На мгновение я представляю себе загубленную любовь, без которой ей жизнь не в жизнь, а затем – другой вариант: все ту же погибшую любовь, высосанную вместе с молоком маленьким, но безжалостным конкурентом, не желающим уступать место у ее груди.
– Малоссен, а ты что думаешь по этому поводу?
Вопрос Лесифра, заданный без всякого предупреждения, настигает меня, можно сказать, на полном скаку.
