Лоуренс Блок - Вор с палитрой Мондриана
— О, но так же нельзя, мистер Тернквист! — возмутился распорядитель. — Иначе у нас весь бюджет полетит к чертям!
— Ты что, меня знаешь?
— Да кто ж вас не знает, мистер Тернквист… — Тяжкий вздох. — Каждый знает.
Он взял монету Тернквиста и дал ему взамен маленький желтый значок на булавке. Тернквист повернулся к нам лицом и вколол булавку в нагрудный карман пиджака из магазина для бедных. Пиджак был какого-то мутно-сероватого цвета и вполне гармонировал с брюками — тоже из магазина для бедных. Потом он вдруг улыбнулся, обнажив желтоватые прокуренные зубы. Еще у него была борода, узенькая, козлиная и какая-то ощипанная, тоном рыжее, чем ржаво-каштановые волосы, причем проблески седины в ней были более заметны. На остальных частях лица красовалась щетина трехдневной давности.
— Маленькие оловянные божки на колесиках, вот кто они такие, — сказал он нам. — Вот кто они такие, эти люди, и не слушайте, что они там болтают. Если художника можно запугать, значит, это не художник.
И он повернулся к нам спиной и пошел дальше, а я выложил на прилавок пять долларов и получил взамен два желтых значка.
— Художник… — презрительно протянул распорядитель и постучал пальцем по второй табличке, предупреждающей, что детям до шестнадцати лет вход воспрещен вне зависимости от того, находятся ли они в сопровождении взрослых. — Нет, порядок надо изменить, — добавил он. — Надо написать: «Детям, собакам и художникам вход воспрещен».
Проснулся я раньше Кэролайн и первым делом отправился в винный магазин на Семьдесят второй, где приобрел бутылку «Кэнедиан клаб». Отнес ее домой, постучал к миссис Сейдель и, не получив ответа, отпер дверь и вошел. Затем распечатал бутылку, вылил примерно с унцию виски в раковину, аккуратно завинтил крышечку и поставил бутылку на то же место, где вчера стояла ее товарка. Вышел и столкнулся в коридоре с миссис Хеч с неизменной дымящейся в уголке рта сигаретой. Заглянул к ней на чашечку кофе — она варила совершенно исключительный кофе, — и мы поговорили, причем уже не в первый раз, об открывавшейся у нас в подвальном помещении прачечной-автомате. Миссис Хеч сетовала на сушилки, которые, несмотря на наличие регуляторов, работали лишь в двух температурных режимах: «Включить» и «Выключить». Меня беспокоили сами стиральные агрегаты, проявлявшие ненасытный аппетит, особенно когда дело доходило до носков. Ни один из нас не коснулся в этой увлекательной беседе того факта, что миссис Хеч застигла меня только что выходящим из квартиры миссис Сейдель.
Затем я вернулся к себе и слушал, как Кэролайн блюет в ванной, а сам тем временем готовил кофе. Вскоре она вышла оттуда с несколько зеленоватым оттенком лица. И, присев в уголок на кушетку, обхватила руками голову. Я принял душ и побрился и, вернувшись, застал ее в той же позе, с самым несчастным видом взирающей на нетронутую чашку кофе. Я поинтересовался, не желает ли она принять таблетку аспирина. Она ответила, что не возражает против таблетки тайленола-экстра, но таковой у меня не оказалось. Я позавтракал, она — нет, оба мы выпили по чашке кофе, и тут зазвонил телефон.
Женский голос, лишенный какого-либо акцента, произнес:
— Мистер Роденбарр? Вы говорили с вашей приятельницей?
Я уже хотел было ответить, что в самом вопросе кроется завуалированное оскорбление. Он подразумевал, что у меня только одна приятельница, что я — того сорта личность, у кого просто не может быть больше одной приятельницы, что мне повезло, что хоть одна имеется, и что вполне вероятно, что и эта, единственная, бросит меня, когда поумнеет.
Я сказал:
— Да.
— Вы готовы заплатить выкуп? Четверть миллиона долларов?
— А не кажется ли вам, что это несколько многовато? Нет, конечно, я все понимаю, бремя инфляции, бирманские кошки пользуются невероятным спросом и все такое прочее, но…
— Деньги у вас есть?
— Знаете, я как-то не имею привычки держать при себе такие суммы наличными.
— Вы можете их собрать?
Кэролайн подошла и стала рядом, как только зазвонил телефон. Я успокаивающим жестом положил ей руку на плечо. А моей собеседнице сказал:
— Ладно, кончайте эту комедию. Верните кота, и забудем все это. Иначе…
А что иначе? Будь я неладен, если знал, чем собираюсь им пригрозить. Но Кэролайн не дала мне возможности подумать. Сжала мою руку и жалобно простонала:
— Берни…
— Мы убьем кошку, — сказала женщина, и голос ее звучал громче, и в нем отчетливо появился акцент. По звучанию — нечто среднее между рекламой венских спагетти mit Schlang и голосом того парня из фильмов про Вторую мировую, который напоминал, что у вас остались в Германии родственники.
— Послушайте, успокойтесь, ради Бога! — сказал я им обеим. — К чему все эти разговоры о насилии…
— Если вы не заплатите выкуп…
— Но ни у одного из нас нет таких денег! Вам, должно быть, это известно. Скажите толком, что вам от нас нужно?
В трубке настала пауза.
— Скажите вашей подруге, пусть идет домой.
— Простите?
— Пусть посмотрит в почтовом ящике.
— Хорошо. Я иду с ней.
— Нет.
— Нет?
— Оставайтесь где вы есть. Вам будут звонить.
— Но…
В трубке послышался щелчок, а затем — гудки. Я сидел и тупо смотрел на нее несколько секунд, потом повесил. И спросил Кэролайн, слышала ли она наш разговор.
— Пару слов, какие-то обрывки, — ответила она. — Та самая личность, с которой я говорила ночью. Ну, во всяком случае, думаю, что она. Тот же акцент.
— Она вдруг отключилась. Наверно, забыла, что голос должен звучать угрожающе, а потом спохватилась. Или же она всегда ведет себя так, когда волнуется. Но мне не нравится, что они хотят разлучить нас. Она требует, чтоб ты вернулась к себе и сидела дома, и мне это тоже не нравится.
— Почему?
— А кто их знает, что они еще могут выкинуть?
— Все равно придется идти. В одиннадцать мне должны привезти какого-то шнауцера. Черт, а времени осталось совсем немного! Не могу же я принимать шнауцеров в таком виде и с такой головой! Слава Богу еще, что шнауцер карликовый. Не представляю, как бы я справилась с гигантским шнауцером в такой день.
— По дороге заскочи домой. Если успеваешь, конечно.
— Успеваю. В любом случае надо покормить Юби. А тебе не кажется…
— Что?
— Что они и его тоже забрали? Может, именно поэтому они хотят, чтоб я вернулась домой?
— Нет, они сказали, чтоб ты заглянула в почтовый ящик.
— О, Господи!.. — протянула она.
И ушла, а я занялся коллекцией Эпплинга. Наверное, то был верх цинизма — заниматься марками в то время, как жизнь Арчи висит на волоске, но в данный момент от меня мало что зависело, к тому же необходимо было как можно быстрее превратить марки Эпплинга в не подлежащие идентификации. Я сидел за кухонным столом под яркой лампой, вооружившись специальным пинцетом, стопкой конвертов с пластиковыми окошечками, а также шотландским каталогом, и перекладывал марки по сериям в эти конверты, делая на каждом соответствующие пометки. Цены пока не надписывал. Это будет совсем другая операция, и с ней вполне можно и подождать.
Я как раз трудился над Георгом V высокого номинала из Тринидада и Тобаго, как вдруг зазвонил телефон.
— Что это за лапша насчет почтового ящика? — спросила Кэролайн. — Там ничего нет, кроме счета за междугородние переговоры.
— Как Юби?
— Юби в порядке. Правда, выглядит несколько потерянным и одиноким, просто сердечко, наверно, разрывается у бедняги, но в остальном все нормально. Ну что, эта нацистка перезвонила?
— Пока нет. Может, она имела в виду почтовый ящик у тебя в салоне?
— Но никакого ящика там нет. Просто щель в двери.
— Ну тогда, может, она тебе телеграмму пришлет. Ладно, ступай в свою контору стричь салюки, а там видно будет.
— Никакой это не салюки, а шнауцер, и я знаю, что будет дальше. От меня будет вонять мокрой псиной. Позвонишь мне, когда будут новости, о'кей, Берн?
— О'кей, — ответил я, и минут через пятнадцать телефон зазвонил снова.
На этот раз то была таинственная незнакомка. Никакого акцента, никаких недомолвок. Она говорила, а я слушал и, когда она закончила, сидел с минуту, и думал, и чесал в затылке, и снова думал. А потом отложил марки Эпплинга и набрал номер Кэролайн.
И вот теперь мы с ней находились в небольшом зале на втором этаже галереи. Мы до последней буквы исполнили все указания моей анонимной собеседницы и в данный момент стояли перед картиной, которая казалась мне страшно знакомой.
Небольшая бронзовая прямоугольная табличка, прикрепленная рядом на стене, содержала следующую информацию: «Пит Мондриан. 1872–1944. „Композиция в цвете“, 1942. Холст, масло; 86 х 94 см. Дар мистера и миссис Маклендон Барлоу».
Я записал размеры в блокнот. На тот случай, если вы не зациклены на метрической системе измерений, не так уж трудно было подсчитать, что по нашим нормальным понятиям размеры эти приближались где-то к 35 х 39 дюймов, причем в высоту полотно было больше, чем в ширину. Фон белый, местами с сероватым оттенком — то ли от времени, то ли по задумке художника. Полотно пересекали черные линии, деля его на квадраты и прямоугольники, несколько из них были окрашены в основные цвета спектра. Там было два красных пятна, два синих и узенькая полоска желтого.
