Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон
Слева от меня стол, справа санузел, а между ними этот тип. До санузла пять футов. Может, шесть. Ну, максимум восемь. Дверь открыта. Если там есть ключ (он же должен там быть, у каждой ванной должен быть ключ – или нет?), я просто прыгну с этой кровати, выдерну ногу почти из-под него и, наверное, рвану к двери – в ванной я окажусь раньше, чем он опомнится и на меня напрыгнет. Или придется в два прыжка, раз-два. На полу ковровое покрытие, так что не поскользнусь. Вон она, гребаная дверь, надо только подбежать к ней и захлопнуть за собой, утопить ручку, если нет ключа, – ну как не может быть ключа? Он просто обязан быть! Иначе, бля, я… Что ты, язви тебя? Что иначе? Ага. Как раз когда я дернусь бежать, он задом пришпилит мне ногу и у него как раз хватит времени, чтобы чиркнуть мне по горлу своим катлассом [175] – он же ямаец, этот тип, значит, должен иметь при себе катласс. Мазафакер. Или пырнет меня в бедро, чтобы лишить подвижности, и чиркнет по артерии – как она там называется, – от которой истекаешь кровью в считаные минуты, да так, что никто не спасет… Прошу тебя, сукин ты сын, ну не откидывайся ты на мою ступню. Может, надо бы подскочить, как будто я очнулся от кошмара, резко пнуть его в спину – точнее, в бок, а пока он пытается сделать то, что там принято у гангстеров – нашарить ствол или типа того, – я дам деру к двери; она ведь должна быть открыта. Ну и что, что за полночь: выскочу как есть в труселях и заору на весь коридор «убивают насилуют полиция», потому как задача сейчас одна: избавиться от этого, который здесь сидит. Ну не место ему здесь, согласитесь.
«Брат, ты меня слышишь? Сдается мне, настало время обзавестись штукенцией».
«Какой такой штукенцией?»
«Той самой. Думается мне, “беретта” тебе подойдет».
«За каким таким хером? Нет, Жрец, никакой долбаный ствол мне не нужен. Ты ведь знаешь, что случается со стволами? Люди гибнут, вот что».
«Не за то сейчас речь, брат».
«Причем люди не те».
«Ну это смотря кто с той стороны курка, а кто с этой».
«А что мне с ним делать-то, со стволом? Черт, и зачем он мне вообще?»
«Спроси лучше, как быстро мне удастся его раздобыть и как легко его будет заполучить».
«Ну хорошо, как быстро я могу его заполучить?»
«Прямо сейчас».
«Блин, ты…»
«На, держи».
«Что? Нет. Ей-богу, нет».
«Брат, бери штукенцию».
«Жрец…»
«Бери штукенцию, говорю я тебе».
«Ну, Жрец…»
«Бери, владей и береги».
«Нет, Жрец. Не хочу я никакого, язви его, пистолета. Правда».
«Разве речь идет о том, хочешь или не хочешь?»
Ямайцы и это их изъяснение загадками. Когда-нибудь я хочу ему просто сказать: «Послушай, Жрец, вся эта туманная околесица не прибавляет тебе ума ни на грош». Но тогда я рискую лишиться самого полезного информатора во всем Кингстоне.
«Сколько лет мы уже с тобой знаемся?»
«Не знаю. Года два, три?»
«Я хоть когда-нибудь говорил тебе что-то лишенное смысла?»
«Нет».
«Тогда бери ствол. Или нож. Хоть что-нибудь, брат».
«Но зачем?»
«Затем, что за вторником следует среда. А то, чем ты занимаешься во вторник, меняет тип среды, что для тебя последует».
«Бог ты мой, Жрец, ты хоть раз можешь сказать мне прямую фразу?»
«А то ты в мои фразы не въезжаешь. Кто, как не я, говорит тебе обо всем, что происходит? Или ты запамятовал? Я знаю все, что происходит, и обо всех. Даже о тебе».
Пожалуйста, не утопай в кровать глубже, не скатывайся, не касайся меня; он там что, скрестил ноги? Никто не скрещивает своих ног; так делают только британские гомосеки. Сейчас он смотрит на меня, я это чувствую – шею сзади начинает покалывать, потому что ты знаешь: кто-то на тебя смотрит. А сейчас она начинает без удержу подергиваться. Вот блин. С каким, интересно, выражением он на меня смотрит? Креня шею, как собачонка, от моего потешного вида? Или как ямайская ребятня, что оторопело пялится, когда меня видит, и недоумевает: а Христос при втором своем пришествии в самом деле будет носить джинсы в обтяжку? Как сейчас поступит этот тип – схватит меня за яйца? Видит ли он меня сквозь простыни?
«Брат, знаешь, как ты лоханулся? Как сильно ты облажался? Я сейчас даже разговаривать c тобой не желаю».
«Ну, так что ж теперь? Поднимайся наверх, брат, дождь идет. Я позвоню на фронтдеск, чтобы к тебе не приставали».
«Я люблю, когда Джа устраивает мне водные процедуры».
«Не мели ерунды, Жрец. Времени половина десятого вечера. Тебя даже плохо слышно из-за грома».
«В прошлый понедельник ты пришел со мной поговорить и сказал: “Жрец, я лишь хочу задать человеку один вопрос”. Я сказал тебе: “Ты можешь задать, но только один, и отвечать на него он тебе не обязан. А может ответить и так, что ответ тебе не понравится”. Ты это запомнил?»
«Конечно, запомнил, ведь ты сказал это мне. Сказал: “Смотри, о чем спрашиваешь Папу Ло”».
«Да я не о Папе Ло. Он не единственный, кого ты спрашивал за минувший день».
«А, ты о Шотта Шерифе? Ты мне стрелку с ним не устраивал, я сам ее набил».
«Брат, я тебе о человеке из ЛПЯ. Ты говорил с Джоси Уэйлсом».
«Ну. И что с того? Он там был. Я спросил, могу ли чуток с ним побазарить, и он сказал “да”. Вот я и порасспрашивал».
«Я также сказал, что рот мне скоро придется зашить на замок, потому что они начинают унюхивать во мне стукача. А я, брат, всего лишь говорю правду. Я ведь даже не стучу».
«Да, ты не стукач, я это понимаю. Заходи, брат».
«А еще я тебе сказал: не думай, что в Джемдауне все становятся идиотами, как только видят белого человека. Не ходи в гетто без паспорта гетто».
«Жрец…»
«“Не ходи в гетто без своего гетто-паспорта”, – говорил я тебе».
«Жрец, мне кажется, это все фигня».
«Я говорил: “Не заходи на ту или иную территорию, пока не сойдешься с определенными людьми”. Я говорил тебе: “Не заходи на ту или иную территорию, если тебя не веду я”».
Гребаный Жрец. Мне понадобилось некоторое время уяснить, что он совсем не тот, за кого себя выдает. Хотя, опять же, единственный способ получать информацию сверху – это быть тем, кто занимает низкое положение придонной рыбы. Всюду, куда бы ты ни сунулся, стукачи-осведомители всегда кормятся на самом низу. В каждой стране, где доводится быть, они необязательно одного сорта, но примерно на одно лицо – на треть плут, на треть подонок, на треть просто зарвавшийся лузер, знающий, что важности в нем ровно столько, насколько громко он себя захвалит. Особенно этот анус информационного сброса – вид такой, будто он собственноручно написал Пятикнижие. «Уличный паспорт»… ага, а палец в жопу не хошь? Парни из Восьми Проулков, с которыми я напоследок общнулся, считали его самым анекдотичным бомбоклатом гетто.
«Это Жрец, что ли, балаболит, что он в Восьми Проулках может пальцы веером топырить? И что тебе зайти сюда нельзя, если только не он тебя послал или привел? Знаешь, почему мы его Жрецом кличем?»
«Он сказал мне, это потому, что он единственный, кто ходит и по Копенгагену, и по Восьми Проулкам».
«А говна к носу он тебе не предлагал? Йоу, браты, вы слышали, что ему наплел Жрец?»
«Что, это не так?»
«Да почему, частично так. Только этот бомбоклат, видно, возомнил себя Христом, раз втюхивает тебе пять хлебов и две рыбы».
«А?»
«Да он потому по гетто везде шляется, что его не только ни одна собака, но и ни одна кошка не боится. Почему, ты думаешь, его кличут Жрецом?»
«Ну-у, э-э…»
«Давай без “ну”, белый паренек. Жрец хочет смотреться большим шоттой. С давних уже пор. И каждый день клянчит у дона: “Дон, дай мне ствол, а? Ну да-ай, пожалуйста. Ты ведь видишь, я рожден быть руди?” И вот Шотта Шериф устал от его слез и соплей и сказал выдать ему ствол. И знаешь, что случилось? Мой пацан сунул тот ствол себе в штаны, и тут вдруг “бум-м”! Хренок ему и отстрелило. Ума не приложу, как тот опездол жив остался. Я как-то спросил Шотту, не спецом ли он снял тот пистоль с предохранителя, но тот ответил молчанием. Чудо вообще, как он на себя потом руки не наложил. Это ж бабу никогда не трахнуть – для чего вообще жить-то? Вот и выходит, что Жрец: они ж все евнухи».
