Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон
Я в отеле «Скайлайн». Заехал сюда два дня назад, хотя в Кингстоне уже пять месяцев, а на Ямайке все восемь. Восемь месяцев с той поры, как Линн поставила мне ультиматум: она или Ямайка. Стервоза, иначе не назовешь. Я вообще-то и не ожидал, что она будет ценить мою работу, но надеялся хотя бы на какое-то уважение к тому, что я делаю. Не сказать, чтобы оно совсем уж ей не нравилось. С такой штукой, как ненависть, я бы, черт возьми, как-нибудь совладал. Ненависть – это по крайней мере что-то. Но она проявляла столь редкостное равнодушие, что это меня попросту бесило, а что еще хуже – выдвинула ультиматум насчет того, что было ей, в сущности, по барабану. Ну и я, понятно, ищу способ воздать ей той же монетой. Хотя, честно говоря, я все-таки полагаю, что этот свой слоган – «книга или я» – она выдвинула с целью рекогносцировки: как я на это прореагирую.
И вот ведь в чем прикол: в качестве ответа вполне годились оба варианта. Так что же теперь? Да, я ее, типа, ненавижу за то, что она не испытывает ко мне ненависти. Ненавижу за то, как она вошла в мой кабинет там, в Бруклине, совмещенный у меня со спальней, оседлала, как коня, мой письменный стол и сказала: «Поздравляю, милый: сегодня у тебя судьбоносный день. Ты должен выбрать: или твоя ямайская книжка, которая никуда не приведет, или наши отношения, которые тоже ни к чему не приведут, потому что одно или другое должно увенчаться какой-то развязкой». Я ей ответил: «Ты, блин, что, обслушалась “Прибытия медленного поезда”? [170] Если да, то заделываться фанаткой Дилана сейчас самое, блин, неподходящее время». На это она назвала меня «задротом, которому нужно не пальцы гнуть, а отвечать на поставленный вопрос». Я сказал, что последнее время много чего прочел на тему психологии, где подобная постановка вопроса именуется не иначе как «эмоциональный шантаж», поэтому на такой вопрос я отвечать отказываюсь. Она посмотрела-посмотрела и сказала: «Что ж, это и есть твой ответ». И вышла из моей – нашей – спальни. О, я бы сейчас многое отдал за пощечину, которую мне, пожалуй, следовало ей тогда влепить…
Не знаю, с чего это вдруг я об этом раздумался. Предположим, что я бы, гм, усилием воли составил ей счастье и мы бы протянули еще года два, пока наконец не сошлись на том, что обрыдли друг другу вконец. Но, может, этого я и заслуживал – участи скучливого, довольного своим уделом домохозяина с круглеющим пузцом; во всяком случае, тогда я не застал бы по пробуждении какого-то субъекта, сидящего сбоку на моей кровати и занятого созерцанием пола. Скучать в Бруклине – это по меньшей мере забавно. «Дорогая редакция, посоветуйте, как быть. Я обзавелся проблемой еще до того, как у меня появился к ней повод».
По правде говоря, в Нью-Йорк я возвратился, чувствуя в себе некую дыру размером с третий мир, которую, я знал, Линн собою не заслонить, но все равно постарался, чтобы она это сделала. Возможно, мне досаждало то, что она не пыталась устроить мне драму со слезами, что ей-де не по силам быть при мне супергероиней; злило и то, что она не уплыла затем по реке из слез, написав обо мне какую-нибудь слащавую балладу в духе Карли Саймон. Вместо этого я заполучил девушку, которая, в сущности, относилась ко мне так же, как Ямайка (другая моя зазноба): то, что у нас есть, возможно, и неплохо, но учти – ты льстишь себе, если думаешь, что после какого-то момента мне будет до тебя дело. Возможно, к ней я проникся по той же причине, по которой из раза в раз проникаюсь к Ямайке. Я с самого начала знаю, что у нас ничего не получится, но это все равно не удерживает меня от того, чтобы за ней поволочиться. Казалось бы, зачем? Да хрен его знает. Вел бы я себя так же, если б знал ответ на этот вопрос? Черт возьми, не исключено.
Между тем сбоку, на левой стороне моей кровати, сидит мужчина, уставясь в пол. Я чувствую, что он на него смотрит. Лишь раз я приподнял голову и тут же мысленно себя обругал: он наверняка это почувствовал. А может, и нет. Сидящий на моей кровати так легок, что вдавленность на ней я едва чувствую. При этом он сидит на моих простынях: они сейчас натянуты и путами стягивают мне правую ногу у него за спиной. Бог знает, где сейчас моя левая, ладно, главное – не шевели ею. Не ше-ве-ли. И все обойдется. Дружок, ты, кажется, собирался откочевать обратно в сон; вспомни, таков был твой изначальный план. Прекрасно. Просто закрой глаза, прикинься спящим, и когда ты проснешься, этого визитера не будет. Перестань думать, что это не сработает; придурок, ты еще не пробовал. Закрой глаза, и всё. Зажмурь их так, чтоб выдавились слезы. Зажмурь и отсчитывай секунды. Раздватричетырепять… Нет, язви тебя, это чересчур быстро. Надо медленней – раз… два… три… четыре… пять… – медленней, еще медленней, и когда ты откроешь глаза, он исчезнет. Уйдет, растворится… Нет, все сидит, зараза.
Он по-прежнему здесь. Глянь на него с закрытыми глазами. Он что, включил свет? Этот факер включил свет? Кто, черт возьми, включает свет в это время? Нет, не гляди. Штаны черные, не синие. Точно? Разве не цвета морской волны, с голубой рубашкой? А голова какая, лысая? И он ее держит руками? Он белый? Чернявый? Кто же носит штаны и рубаху в тон? Не надо, не смотри. А если захрапеть, то он уйдет? Черт. Надо бы перевернуться. Все во сне ворочаются; если я не буду этого делать, он подумает, что я не сплю. А если я повернусь, то могу ненароком его вспугнуть, и вдруг он что-нибудь выкинет? Мои джинсы все так же на стуле у письменного стола, за которым я совсем не работаю. Бумажник вон выпростался из кармана, того и гляди упадет. Проездной, презерватив, тридцать баксов – или пятьдесят? Чего это я разглядываю свой гребаный кошелек? Пустая коробка из «Кентукки фрайд чикен» – в Джемдауне это культовая жрачка. Блин, а сумка моя где? У него в ногах, что ли? Он что, занят тем, что ее обшаривает? Алекс Пирс, гребаный ты трус, а ну-ка встал и сказал: «Братан, какого хера ты, собственно, тут расселся? Это что, твой номер, язви тебя?»
«Чё? Ой, бро, я-то думал, это и вправду мой номер».
«Что, очень похож?»
«Братан, а мы чё, в отеле, что ли?»
«Ну вот, блин, наступает прояснение».
«Да ты знаешь, с вечера так нахуярился, бро, не помню даже, как поднялся наверх. Ты, между прочим, сам виноват: дверь не закрыл, вот пьяный хер вроде меня сюда и забрел… Хорошо еще, что ты не симпатяшка, а то б проснулся с моим хером в жопе аж по самое воскресенье».
«Хорошо, что я не симпатяшка».
«Против правды не попрешь».
«Сейчас ты отсюда делаешь ноги…» — Ёшкин крот, с кем это я разговариваю? Я это сказал или подумал? Он не пошевелился. И не шевелится. Все так же не шевелится.
Ну так соберись, чувак. Собери свое говно воедино. Дыши медленно, мед-лен-но. Может, его слегка пихнуть? Отель-то, в принципе, безопасный. Возможно, он из четыреста двадцать третьего номера, а сюда попал просто по ошибке, или же я оставил дверь открытой. Или, может, отель мухлюет и дает от всех дверей одинаковые ключи, думая, что сверять их никому не придет в голову (во всяком случае, белые прожигатели жизни, которым в стране третьего мира не докучают вопросами, не должны по пьяни проявлять такую беспечность: это уже их личная ответственность). Бог ты мой, да что за мысли у тебя. Спи давай; засыпай по-настоящему, а когда реально проснешься, его здесь не будет. Это все равно что… все равно что… все равно что что? Ну, как оставить открытым окно и потом увидеть в комнате ящерку. Закрой уже глаза, пожалуйста. Рядом с коробкой полковника Сандерса [171] стоит видавшая виды печатная машинка, немалого, кстати, веса. Может, пробормотать якобы сквозь сон, сколько она стоит, чтобы он ее прихватил и свалил? Типичное убеждение писателя, что ворам на книги класть три кучи. Ёкарный бабай. Мэнникс [172] сейчас схватил бы вон ту лампу и шарахнул этого гада по затылку. Темп жизни – не двадцать четыре кадра в секунду. Барнаби Джонс [173] давно бы уже что-нибудь предпринял. «Женщины в полиции» [174], которые все замахиваются, да не бьют, и то бы что-нибудь выкинули. Какой-нибудь финт ушами.
