Кэрол Дуглас - Танец паука
Австралию, подобно моей любимой Калифорнии, тоже сотрясала золотая лихорадка. На приисках меня обожали. Я завоевала старателей своими пьесами и тарантеллой. Кстати, они находили танец отнюдь не таким постыдным, как о нем говорили, и выражали свое неудовольствие по этому поводу.
И все же тур выдался исключительно прибыльным. Когда мы с Франком зафрахтовали трехмачтовую шхуну «Джун А. Фолкенберг», чтобы вернуться домой, я взяла его немецкую фамилию в знак перемен в моей судьбе, ибо Бавария навсегда стала для меня и домом, и истоком, и крестом.
Мы с Франком знали, что наши пути могут разойтись. У меня в груди чувство боролось с честолюбием: я могла бы поехать по экзотическому Востоку, а затем снова поселиться в Грасс-Валли; Франк же раздумывал, вернуться ли ему к своей семье в Нью-Йорке, или воссоединиться с женой в Цинциннати.
Нас ожидало бесконечное путешествие, во время которого мы должны были все решить.
Оказалось, все уже решено за нас. Наш союз подходил к концу. Ему было двадцать девять, мне тридцать пять (разумеется, я говорила ему, что мне тридцать). Однако зеркало мне подсказывало, что я стала выглядеть на свой настоящий возраст. Что-то подтачивало мои силы.
Седьмого июля корабль остановился в Гонолулу, чтобы отпраздновать, хоть и запоздало, День независимости, после чего продолжил плавание. В тот вечер за ужином мы отмечали двадцать девятый день рождения Франка. Шампанское лилось рекой, как амброзия на вершине Олимпа.
Франк вышел на палубу подышать воздухом. Молодой человек в расцвете сил, расслабленный хорошим вином и атмосферой праздника, смотрел на мириады лунных отражений, танцующих в водных бликах.
Корабль сильно качнуло на волне, и Франк исчез – с палубы и с лица земли.
Я рыдала, я билась в бешенстве, колотила себя в грудь до тех пор, пока не упала без сил. Как быстро, как незаметно и бесповоротно! Нелепая и невообразимая смерть.
Никакие письма к редакторам не изменят этого трагического факта. Некоторое время я была безутешна, безумна. Что мне оставалось делать в ловушке этого бесконечного путешествия? Я молила Бога забрать и меня, но Он не ответил. Я испытывала отвращение к себе, к своему эгоизму. У меня было достаточно долгих дней и ночей, чтобы наедине с собой подумать о своих ошибках.
Спустя восемнадцать дней из тумана Сан-Франциско появился пролив Золотые Ворота, и мне они показались тюремными вратами, открывающимися для того, чтобы поглотить мое сердце.
Я не могла даже думать о том, чтобы принести дурную весть родителям Франка и его несчастной брошенной жене и детям. Все, что я любила в Калифорнии и Грасс-Валли, меркло рядом с фактом гибели этого молодого и благородного мужчины в свой день рождения.
Я пыталась жить дальше. Сняла дом и наняла прислугу, нашла своего любимого пса Гипа и несколько других бездомных животных той же породы. Только собаки приносили мне радость. Мне нравилось, как они склоняли головы набок, глядя на болтливого белого какаду, которого я привезла из Австралии, и обладательницу роскошного оперения птицу-лиру, хвост которой напоминал по форме музыкальный инструмент.
Но даже мои дорогие любимцы не могли меня утешить. Почему я была так убита горем, почему так тяготилась собой?
Я выходила на сцену, но делала это без души. Душа покинула меня. За две недели я заработала четыре тысячи долларов, а душа так и не вернулась.
Сакраменто пал к моим ногам; тамошние жители плевать хотели, где моя душа. Перед тем как отправиться вверх по реке, я наняла «Дункана и Компанию», фирму, проводящую аукционные торги. У мистера Дункана была племянница по имени Айседора, которая немного танцевала.
Я сочла это добрым знаком, потому что всегда была суеверной, как и большинство артистов. Я поручила фирме Дункана продать все свои драгоценности, искрящиеся вехи моей жизни и путешествий, успехов и побед, чтобы отдать вырученные деньги в пользу двух маленьких детей Франка.
Своих детей у меня не было, кроме тех, кого я удочерила в своем сердце, – Лотты и некоторых других юных актрис.
Мое имя сделало из торгов сенсацию. В одной газете писали, что моя коллекция «непревзойденная, и сложно поверить, что она принадлежит одному частному лицу в США». Я ожидала выручить от двадцати до тридцати тысяч долларов. Пять тысяч человек пришли в демонстрационные залы Дункана, чтобы поглазеть на мои бриллианты, рубины и золото.
На душе у меня теплело от мысли, что мое прошлое может послужить будущему детей Франка. Моя жизнь уложилась в восемьдесят один лот, и все это ушло на аукционе в Сан-Франциско всего за десять тысяч долларов.
Позже мне сказали, что ценности оказались слишком дорогими для торгов в приграничном городе.
Вся моя жизнь теперь казалась мне обесцененной или, как минимум, значительно потерявшей в стоимости. В Сакраменто я выступала на представлениях, билеты на которые были проданы заранее, и первый же вечер исполнения тарантеллы принес самую большую выручку в истории театра «Форрест».
Мне казалось, что мое тело, как и мои драгоценности, продается по бросовой цене. Я вернулась в Грасс-Валли, но оказалось, что, пока я была в Австралии, город сгорел. Теперь он отстраивался заново. А я – нет. Все ушло безвозвратно, все превратилось в тлен и пепел.
Именно там, в Грасс-Валли, где мой любимый дом был выставлен на продажу, ко мне обратился удивительный джентльмен. Он был высок и силен, как любой житель приграничных территорий, и обладал довольно грубыми манерами, однако женщину, выступавшую на приисках, этим было не смутить. К тому же я знала его раньше. А еще он был неприлично богат, и это тоже мне было известно.
Там, в моем простом доме, наполненном прелестями европейского декора, он преподнес мне мои проданные на аукционе украшения.
Я потеряла дар речи от изумления, и он сказал, что выкупил их для меня и что они продавались слишком дешево, что такая красивая женщина не должна отказываться от вещей, которые делают ее еще красивее, а значит, могущественнее.
Я объяснила, что никогда не довольствовалась ролью просто красивой женщины и всегда стремилась достичь в жизни чего-то значимого. Он кивал, но не принимал мои слова всерьез. Мне кажется, этот человек просто не уважал слабый пол. Но он уважал богатство, и уважал то, что я создала свою карьеру с нуля, потому что сам начинал с того же.
Взамен за спасенные украшения он просил меня об одной услуге. В случае моего согласия он обещал не только оставить мне мои «побрякушки», но и заплатить детям Франка десять тысяч долларов, то есть такую же сумму, которую он выложил за мои драгоценности.
Он смеялся и даже похлопал меня по колену, но просил не о той услуге, о которой можно было бы подумать. Нет, он хотел от меня очень простой вещи, и она прекраснейшим образом совпадала с моими собственными планами. Я не должна была говорить ни одной живой душе о том, что он был в Калифорнии. Никогда.
В те дни я предавалась меланхолии и впервые в жизни не питала никаких надежд. Его просьба не противоречила моему новообретенному сознанию, приносила пользу детям Франка и позволяла мне сохранить украшения, которые имели для меня ценность, превышающую их рыночную стоимость, и не дать им разойтись по чужим рукам за копейки.
И я согласилась.
В то время этот человек был влиятельной персоной, а влиятельным персонам оказывать услуги очень полезно. Если только ты не торгуешь при этом душой. Но моя душа тогда была слаба, как и мое тело.
Мой дом в Грасс-Валли пережил пожар, и я его продала. Навестила его лишь один раз, чтобы взглянуть на свои розы, и ушла навсегда. Говорят, он все еще стоит, но находится слишком далеко, да и у меня больше нет желания гоняться за своим прошлым.
Я по-прежнему храню свои драгоценности благодаря предусмотрительности и щедрости этого человека: в данном случае эти два качества не противоречили друг другу.
Мне осталось лишь решить, что делать с ними дальше. Кто достоин получить их? Надеюсь, этот человек будет менее своеволен и упрям, чем я.
Вскоре после той встречи я станцевала тарантеллу в последний раз в театре «Метрополитен» в Сан-Франциско. Меня пригласил выступить управляющий этого заведения, Джуниус Бут, представитель прекрасного актерского семейства, в которое входили и два его брата, Эдвин и Джон Буты. Таким образом, я навсегда простилась с калифорнийской сценой.
Но это случилось уже после того, как я прочла в газетах о смерти моего бывшего мужа Джорджа Хилда в возрасте двадцати восьми лет. Он умер от туберкулеза.
У меня самой всегда были слабые легкие, поэтому я могу представить его предсмертную агонию. В память о его гибели я стала считать себя вдовой и вне сцены пользоваться именем миссис Хилд. В День благодарения, двадцатого ноября, я села в Сан-Франциско на пароход «Орисаба», принадлежавший почтовой компании «Пасифик мейл». Правда, мне не за что было благодарить судьбу, кроме как за моего предприимчивого благодетеля, который не пошел дальше поглаживания моего колена.
