Кэтрин Чантер - Тайна имения Велл
Судя по всему, в стержне дешевой шариковой ручки закончилась паста. Кто-то нацарапал фамилию Хью в верхнем регистре, но при этом умудрился сделать в ней ошибку. Нигде не упоминалось, что он преподобный. Чиновник свел все его приходы ко мне к тому, что обвел кружком слово «религиозная». Кажется, кто-то хотел написать слово «умер», но затем передумал, решив, что это, пожалуй, несолидно, и потому заменил его на «скончался». Бюрократы не увидели иронии в том, что пришлось подчеркивать слово «постоянно» и предоставлять мне право на апелляцию, словно можно оспорить смерть хорошего человека.
Встречи.
Доброта.
Связь с внешним миром.
Желтые розы.
Предвкушение.
Будущее время.
Молоко.
Ниточка, ведущая к Дороти.
Шутки.
Молитвы.
Все это теперь в прошлом.
Мы часто обсуждали с Хью мою бессонницу. Он дал мне дельный совет, которому я последовала с еще большим рвением после того, как мне запретили выходить из дома. Вместе мы разработали идеальный распорядок вечера, который медленно, но верно брал свое. Ночь за ночью чары распорядка Хью, как я про себя это называла, способствовали тому, что темнота одеялом укутывала мне плечи, а не набрасывалась, как капюшон, на голову. Распорядок Хью состоял в следующем. Закончив ужинать (ужин обычно состоял из супа или яиц, приготовленных и съеденных без удовольствия, из соблюдения этикета и проходил в полном одиночестве), я зашторивала окна в гостиной, включала лампу для чтения у розового дивана и прослушивала CD-диск «Десять величайших хитов классической музыки» от начала и до конца. Когда стихали последние звуки «Песни Симеона Богоприимца» в исполнении хора Королевского колледжа, я выключала внизу свет и, словно ребенок, поднималась наверх, чистила зубы, складывала одежду, читала один псалом и выключала свет. Я вновь свела знакомство со сном. Сон говорил, чтобы я не волновалась: «Следующие десять часов пройдут без бесконечного счета и пересчета. Ты забудешь, что живешь на свете. За ближайшие десять часов ты не совершишь новых преступлений и забудешь о старых. Ты будешь исполнять свои обязательства перед жизнью, но не будешь испытывать душевной боли. Жизнь твоя будет течь размеренно. Когда ты проснешься утром, еще один отрезок твоей жизни будет внесен на счет погашения долга. Тебе не удастся вновь прожить эти часы».
Но Хью умер. Он унес с собой в могилу свой распорядок. Он предложил мне свое благословение. Сейчас уже поздно принимать либо возвращать его. Последний его приход ко мне закончился взаимными упреками. После ощутимого прогресса у меня наступил полный регресс. Я снова не могла уснуть. Вновь я погрязала в ядовитых отношениях и обреченно делила свое ложе с проносящимся на периферии моего зрения сожителем, который мелькал тенью сбоку, приподнимал своими ледяными руками одеяло и приглашал другие существа вползать ко мне в постель. Ближе к утру пожаловали леденящие душу воспоминания. Саундтрек к моим видениям проигрывался на старинном, заводящемся ручкой граммофоне, который достался мне в наследство от тети моей бабушки. Если ручку крутить вниз, голоса и звуки музыки замедляли свое воспроизведение. Тяжелая лапа скребла по пластинке своим единственным ногтем, который безжалостно царапал запись моих неудач.
Никого не осталось со мной – ни Энджи, ни Марка, ни Мальчишки, ни Хью. Я вслушивалась в погребальный звон колокола. Никого. Никого. Никого. Я осталась сама и должна выработать свой распорядок дня тоже сама. Этот распорядок следует создать для мира, где нет ни дня, ни ночи, ни часов, ни минут, ни жизни, ни смерти. Все одно и то же. Надо уподобиться коврику, лежащему на полу. Пусть время вытрет ноги о твое лицо. Люсьена не вернешь.
А Велл тем временем жил своей жизнью. Все росло и развивалось. Клетки делились и преумножались у плюща, взбиравшегося вверх по стволу дерева. Трава становилась все выше и выше, пока излишне амбициозные стебли не начали гнуться под собственным весом. Цветы все шире раскрывали свои лепестки, когда стебли были уже не в состоянии поддерживать их, головки начали клониться к земле. Оперившиеся птенцы покинули свои гнезда, не попрощавшись. Олени часто выходили из тени леса и объедали кусты, росшие по краям полей. Они передвигались осторожным, пугливым строем. А под обутыми в берцы ногами охранников суетились муравьи, рогатые жуки, розовые личинки, мокрицы, сенокосцы, черви, пауки, гусеницы и улитки, которые таскают домик своего домашнего ареста с собой. Я ничем не занималась.
Я наблюдала за восходами солнца, за закатами, правда, тоже, но ничто не может сравниться с неожиданной будничностью наступления нового дня. Солнце подобно гостю. Ты уверена, что оно придет. Ты видишь его приход еще издалека. Оно приходит в гости разодетое в пух и прах. Ты узнаешь его переливающийся наряд. Оно принесло тебе подарок, завернутый в золотую фольгу. На поздравительной открытке выведено твое имя. Когда оно поднимается над холмом, то излучает розоватое свечение восторга. Оно разводит руки в стороны, и свет вспыхивает на перстнях, которыми унизаны его пальцы. Солнце вручает тебе подарок, а затем сбрасывает с себя плащ и вешает на спинку стула. Ты видишь, что нитки подкладки распоролись, а вышивка на плаще вконец испорчена. Ты разворачиваешь подарок. И обнаруживаешь, что обертка лишь кажется золотой. На самом деле это белая бумага, имеющая с одной стороны золотистый оттенок. Под ней – коричневатая оберточная бумага и простая бечевка. Развернув и ее, находишь смятые вчерашние газеты, под которыми притаились двенадцать часов пустого бесцветного существования, которое остальные называют днем.
Поднимаясь с пола, я замирала у окна и вспоминала, как совсем недавно на рассвете вставала на колени и молилась. Я почти явственно слышала, как голос сестры Амалии заставлял мой дух покинуть тело и превратиться в клубящийся туман.
Приветствую расцвет дня, ибо подобен он расцвету Розы.
Приветствую солнце веры, встающее над горизонтом.
Приветствую туман надежды, клубящийся над рекой.
Надежда более меня не навещала. Хью мертв. И вот мы сидим на кухне – я и день. Нам нечего друг другу сказать. Мы оба чувствуем себя ужасно уставшими, хотя день только-только начался. В какой-то момент я пишу на клочке бумаги имена и обвожу их узором из цветов с длинными усиками и переплетающимися стеблями. Я не одна. Я чувствую чье-то присутствие позади меня. Постороннее дыхание… прикосновение… Это прикосновение слишком реально как для дневного времени суток. Он отступает. Я знаю, как его руки обычно ко мне прикасаются. Я помню невесомость его головы. Я ощущаю холодный озноб на щеке, когда он исчезает. Я не одинока, когда рядом со мной стоят мои фантомы. Иногда это Марк. Он кладет свои бумаги на стол и подходит ко мне, желая помочь подняться, но, когда я поднимаюсь, он пропадает, и я плюхаюсь обратно. А еще Голос… Голос вновь составляет мне компанию. Голос говорит мне, что Люсьен играет в кошаре для ягнят, а я не слышу, как на него падают тяжелые тюки. Голос говорит мне, что Люсьен тонет в ванной, а я не слышу, как вода льется из крана. Голос говорит мне, что Марк похитил Люсьена, а я не слышу, как «лендровер» отъезжает без меня. Энджи приходит нечасто. Хью – никогда. Он умер, Рут. Он не придет потому, что он умер.
Молись за нас в час смерти.
Сейчас настало время возвращаться в то место в прошлом. Не будет времени хуже. Не будет времени лучше. На все есть свое время. Сейчас пришло время думать о мертвых и умирающих.
Исцели себя. Так они говорят, если не ошибаюсь? Не знаю, исцелила ли я себя, но уж точно уверена, что с трудом узнаю себя в конце той последней недели. Сестра Ева сказала, что мы должны «переориентироваться, чтобы удержать накал и импульс роста нашей онлайновой кампании», поэтому мы решили организовать нескончаемую череду молитв, самосозерцания и благочестивых раздумий на протяжении восьми дней. Все должно было начаться восьмого декабря – в день празднования Непорочного зачатия Девы Марии, а своей кульминации достичь пятнадцатого числа – в день почитания Санта-Марии-ди-Розы. Мы решили, что эта святая станет символом нового взгляда на христианство.
По мере того как неделя богослужений приближалась, я все острее ощущала отсутствие Марка. Теперь я не могла попросить мужа присмотреть за внуком, таким образом превратившись в монахиню, у которой на руках есть маленький ребенок. Со времени исчезновения Марка прошел почти месяц. Сначала Люсьен переживал из-за его отсутствия, но потом, кажется, поверил моей лжи. Мы вернулись к своему привычному существованию, словно пожилая супружеская пара. Голос меня особо не донимал. Амалия держалась поблизости и даже, кажется, завоевала расположение Люсьена, принеся ему совиные перья для пополнения коллекции и остролист с ярко-красными ягодами для украшения дома к Рождеству.
