Гилберт Честертон - Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник)
Мастер Мандевильского колледжа поспешил сгладить неловкость положения.
– А я защищал вас или, вернее, некоторые ваши взгляды, мой дорогой Крейкен, – с улыбкой произнес он, – хотя, не сомневаюсь, что вы меня самого считаете беззащитным существом. Но что поделать, я не могу выбросить из головы своих друзей-социалистов, которых знал в юности, и их идеалов братства и товарищества. Уильям Моррис прекрасно все объяснил одним предложением: «Общность – это рай, разобщенность – ад».
– Другими словами, наши преподаватели – демократы, – не очень-то вежливо ответил мистер Крейкен. – И узколобый мистер Хейк, очевидно, назовет новую кафедру торгашества именем Уильяма Морриса, так надо понимать?
– Я надеюсь, – сказал мастер, все еще отчаянно пытаясь сохранить дружелюбный вид, – что на всех наших кафедрах царит дух добрососедства.
– Ну да, эдакая академическая версия утверждения Морриса, – зло бросил Крейкен. – Общность – это, видите ли, рай, а разобщенность – ад.
– Не горячитесь вы так, Крейкен, – вклинился в опасный разговор казначей. – Выпейте портвейна. Тенби, передайте портвейн мистеру Крейкену.
– Можно и портвейна, – несколько смягчился профессор-коммунист. – Я вообще-то хотел покурить в саду, но выглянул в окно и увидел там ваших драгоценных миллионеров: два свежих невинных одуванчика! Наверное, все-таки стоит потратить время и потолковать с ними.
Из последних сил стараясь казаться любезным, мастер встал из-за стола и с превеликим облегчением покинул столовую, предоставляя казначею возможность совладать с оголтелым профессором. Остальные тоже начали подниматься и расходиться. Наконец за длинным столом остались только казначей и мистер Крейкен. Да еще отец Браун продолжал сидеть, сосредоточенно глядя в одну точку.
– Что касается этих двух, – сказал казначей, – я, честно говоря, уже и сам от них порядком устал. Провозился с ними почти весь день: все им посчитай, все им расскажи. С ума можно сойти с этой новой кафедрой. Только, Крейкен, – тут он подался вперед и заговорил мягко, но назидательно, – не стоит вам так уж кипятиться из-за этой кафедры. Ваш-то курс она никак не затрагивает. Вы ведь единственный в Мандевиле профессор политической экономики. Я не собираюсь делать вид, что разделяю ваши взгляды, но все знают, что ваше имя известно всей Европе. Эту новую науку они называют прикладной экономикой. Ох, даже сегодня я весь день только то и делаю, что этой экономикой прикладной занимаюсь, я уже говорил вам. Другими словами, битый час обсуждал дела с двумя деловыми людьми. Вот скажите, вам бы этого хотелось? Может, вы мне позавидуете? Вы вообще вынесли бы такое? Неужто вы не видите, это совершенно разные сферы, и кафедру наверняка тоже сделают отдельной?
– Господи Боже! – воскликнул Крейкен, с искренностью атеиста устремляя вверх взор. – Вы что, думаете, я против того, чтобы экономика была прикладной? Только когда мы используем ее в практических целях, вы кричите о красной угрозе и анархии, а когда вы ее используете – я вижу в этом эксплуатацию и не боюсь об этом заявлять открыто. Да если бы вы на самом деле знали, как сделать экономику прикладной, народ бы не голодал. Мы – люди практичные, вот поэтому вы и боитесь нас. Поэтому вам и понадобились двое грязных капиталистов, чтобы открыть свою новую кафедру. И причина тут одна: я выпустил кота из мешка.
– Скорее тигра, – улыбнулся казначей.
– А вам не терпится поскорее вернуть его обратно в золотой мешок! – с убеждением воскликнул Крейкен.
– Что ж, вряд ли мы с вами когда-нибудь сойдемся во мнениях, – ответил его собеседник. – Но эти двое уже вышли из капеллы в сад, так что, если собираетесь покурить, идемте к ним.
Он с некоторым удивлением наблюдал, как его компаньон сначала долго хлопал себя по карманам, потом достал трубку, посмотрел на нее, как будто увидел в первый раз, встал и снова принялся ощупывать себя со всех сторон. Веселый смех мистера Бейкера, казначея, восстановил мир.
– Да, вы, конечно, люди практичные и когда-нибудь подымете этот город на воздух. Да только, когда соберетесь его взрывать, забудете прихватить с собой динамит. Готов держать пари, вы забыли табак! Верно? Ну ничего, возьмите мой. Спички? – Он бросил кисет и коробку спичек мистеру Крейкену, и тот поймал их на лету с ловкостью, присущей игроку в крикет, хоть и бывшему, даже тому, чьи взгляды давно перестали укладываться в понятие «честная игра». Теперь уже оба мужчины встали из-за стола, но Бейкер не смог удержаться от последнего замечания: – И вы считаете себя единственными в мире практичными людьми? А что вы скажете о тех, кто занимается прикладной экономикой, но, собираясь покурить, не забывает табак и трубку?
Крейкен бросил на него взгляд, в котором все еще тлел огонь, потом медленно допил вино и произнес:
– Скажем так: существуют разные виды практичности. Да, я могу забыть что-нибудь неважное и мелкое, но я хочу, чтобы вы поняли вот что, – он механически протянул руку, возвращая кисет, но где-то в глубине его глаз при этом вспыхнули недобрые, почти страшные огоньки. – Из-за того что наш разум изменился изнутри, из-за того что мы пришли к новому пониманию добра, мы будем делать то, что вам кажется злом. И поступки наши будут очень практичными.
– Да, – неожиданно заговорил отец Браун, как будто очнувшись от транса. – Это именно то, о чем я и говорил. – Со стеклянной, даже потусторонней улыбкой он посмотрел на Крейкена. – В этом мы с мистером Крейкеном полностью согласны.
– Что ж, – вздохнул Бейкер, – Крейкен собирается выкурить трубку с плутократами. Только сомневаюсь я, что это будет трубка мира. – Он порывисто повернулся и позвал престарелого слугу, державшегося поодаль. В Мандевиле, последнем из колледжей, еще сохранились старые обычаи, да и Крейкен был одним из первых коммунистов (большевизм тогда еще не появился). – Это, кстати, напомнило мне, – продолжил казначей, – раз уж вы не собираетесь передавать по кругу свою трубку мира, нужно послать нашим уважаемым гостям сигары. Если они не противники курения, им давно уже не терпится покурить, ведь они шныряли по капелле с самого обеда.
Неожиданно Крейкен разразился резким неприятным смехом.
– Я отнесу им сигары, – воскликнул он. – Ведь я всего лишь пролетарий!
И Бейкер, и Браун, и слуга видели, как коммунист широкими шагами быстро вышел из столовой в сад, чтобы встретиться лицом к лицу с миллионерами, и после этого о них ничего не было известно до тех пор, пока (о чем уже упоминалось) отец Браун не нашел их мертвыми на стульях в саду.
Было решено, что мастер и священник останутся сторожить место трагедии, пока казначей, как младший из них и наиболее проворный, помчался вызывать полицию и врачей. Отец Браун подошел к столу, на котором лежала сигара, успевшая истлеть почти полностью, так что остался всего один-два дюйма. Вторая сигара выпала из мертвой руки и разлетелась искрами на садовой дорожке, мощенной неровной плиткой. Потрясенный увиденным глава Мандевильского колледжа опустился на стоящий неподалеку стул и, уткнувшись локтями в колени, обхватил лысую голову руками. Через какое-то время он поднял глаза. Взгляд его, поначалу опустошенный, постепенно сделался удивленным, и неожиданно застывший в напряженной тишине сад огласился полным ужаса возгласом мастера, прозвучавшим, как небольшой взрыв.
Отцу Брауну было присуще одно качество, которое кое-кто мог бы назвать чудовищным: он всегда думал, что делает, но никогда не задумывался о том, как это выглядит со стороны. Он мог делать что-нибудь мерзкое, ужасное, недостойное или грязное со спокойствием производящего операцию хирурга. В его простодушном сознании на том месте, где обычно находятся понятия, связанные с предрассудками и сентиментальностью, зияла пустота. Он сел на стул, с которого упал труп, взял недокуренную сигару, аккуратно отделил столбик пепла и внимательно осмотрел окурок, после чего сунул его в рот и закурил. Это могло показаться какой-то глумливой, чудовищной насмешкой над мертвецом, для самого же отца Брауна эти действия, похоже, были наполнены здравым смыслом. Облако дыма медленно поползло вверх, напоминая о жертвенных кострах дикарей и идолопоклонничестве, но священнику, судя по всему, представлялось очевидным, что узнать вкус сигары можно, лишь ее выкурив. Впрочем, это ничуть не уменьшило ужас, охвативший мастера Мандевиля, когда его осенила догадка, что его старый друг, взяв в рот сигару, рискует жизнью.
– Нет, похоже, все нормально, – священник вернул окурок на место. – Превосходные сигары. Ваши сигары совсем не то, что американские или немецкие. Думаю, дело не в самих сигарах, хотя пепел все равно не мешало бы проверить. Этих людей отравили каким-то веществом, которое заставляет тело быстро коченеть… А вот, кстати, идет тот, кто разбирается в этом лучше нас.
