Джон Гришэм - Адвокат
А потом, гремел низким, вибрирующим голосом Мордехай, семья покинула приют. Ни мать, ни дети не подозревали, что из-за обрушившегося на город снегопада жить им осталось всего несколько часов. Мордехай не знал, куда семейство двинулось из приюта. Но я не обратил внимания на полет его фантазии. Подобно окружающим, я был загипнотизирован нарисованной картиной.
Слушая, как в попытке немного согреться дети жались друг к другу, женщина рядом со мной не выдержала и разрыдалась.
Внезапно я осознал, что горжусь Мордехаем. Если этот человек, мой друг и коллега, стоя на трибуне метрах в пятидесяти от меня, оказался в состоянии подчинить мысли и чувства огромной толпы, то что произойдет, когда он обратится к двенадцати присяжным на расстоянии вытянутой руки?
Ясно: никакой здравомыслящий ответчик не допустит, чтобы мистер Мордехай Грин апеллировал в столице США к чуть не поголовно чернокожему жюри присяжных. Если предположения наши верны, если мы докажем их состоятельность, суда не будет.
После полуторачасового митинга люди подустали, захотелось движения. Вновь запел хор, гробы подняли, и траурная процессия повела толпу за собой. Мордехай вместе с другими активистами шел впереди. Кто-то сунул мне в руки портрет Лонти, и я поднял его высоко, как и мои соседи.
Благополучные граждане не ходят на марши протеста; их чистый, уютный мир надежно защищен специальными законами. Прежде не выходил на демонстрации и я – зачем? Неся плакат, на котором была изображена двадцатидвухлетняя мать четырех рожденных вне брака детей, я испытывал непонятное, щемящее чувство.
Я изменился. Путь назад для меня отрезан. Прошлое, подчиненное погоне за богатством, стремлению вскарабкаться на очередную ступень социальной лестницы, тяготило меня.
Я встряхнулся и энергично зашагал по улице. Вместе со всеми я пел, вместе со всеми вздымал и опускал плакат, даже пытался подхватить церковный гимн, хотя слов не знал. Первый раз я участвовал в акции гражданского протеста и был уверен, что не в последний.
Благодаря барьерам на перекрестках шествие без задержек медленно продвигалось к Капитолийскому холму. Сплоченность и многочисленность рядов обеспечивали нам постоянный интерес как у горожан, так и у представителей средств массовой информации. Добравшись до конгресса, мы установили гробы на лестнице. Вновь прозвучали обличительные речи борцов за гражданские права и активистов, в том числе двух конгрессменов.
Выступавшие, однако, начали повторяться. Моим бездомным собратьям было, похоже, все равно, а у меня со дня выхода на работу, то есть с понедельника, накопилась стопка из тридцати одной папки. Тридцать один человек рассчитывал на мою помощь в получении талонов на питание, оформлении документов для развода, защите от обвинений в уголовном преступлении. Я должен был добиться выплаты зарплаты, предотвратить выселение, пробить место в лечебнице. Щелкнув пальцами, найти справедливость. Как специалист по антитрестовскому законодательству, я крайне редко сталкивался с конкретным человеком, теперь же улица восполняла пробел в моем профессиональном опыте.
Купив у мальчишки-лоточника дешевую сигару, я направил стопы в сторону бульваров.
Глава 25
На мой звонок откликнулась женщина:
– Кто там?
Никаких поползновений снять цепочку не последовало. По дороге я довольно тщательно отрепетировал роль, однако уверенности, что вошел в нее, у меня не было.
– Боб Стивенс. Я разыскиваю Гектора Палму.
– Кого?
– Гектора Палму. Он жил в квартире рядом.
– Что вы хотите?
– Вернуть ему деньги, только и всего.
Явись я с целью взять в долг или с иной неприятной миссией, соседи – естественная защитная реакция – наотрез отказались бы говорить со мной, даже через дверь, поэтому маленькая ложь была простительна.
– Он переехал, – сообщила женщина.
– А вы не знаете куда?
– Нет.
– Он и из города уехал?
– Не знаю.
– Вы видели, как он выезжал?
Ответ был, разумеется, положительный. Подробностей я не дождался. Я снова осторожно постучал. Никакого результата.
Развернувшись, я позвонил в другую квартиру. Дверь быстро распахнулась на ширину цепочки, и сквозь щель я увидел мужчину примерно моих лет со следами майонеза в уголках рта.
– Что вам угодно?
Я повторил байку про Боба Стивенса. Девятый час вечера, на улице холод и мрак; мое пришествие явно прервало семейный ужин.
Но мужчина, казалось, не был раздосадован.
– Не могу сказать, чтобы я знал его.
– А жену?
– И ее. Я все время в разъездах.
– Может быть, с ними общалась ваша супруга?
– Нет. – Ответ прозвучал слишком поспешно.
– Никто из вас не видел, как они выезжали?
– В пятницу и выходные нас не было в городе.
– И у вас нет ни малейшего представления, куда Палма уехал?
– Ни малейшего.
– Благодарю вас.
Больше соседей по площадке у Гектора не было. Направляясь к лестнице, я лицом к лицу столкнулся с крепко сложенным, одетым в униформу охранником. Похоже, женщина вызвала его по телефону. В правой руке он сжимал клюшку для гольфа и многозначительно похлопывал ею по ладони левой, как полисмен из телевизора.
– Что вы здесь делаете? – гаркнул он.
– Ищу человека. Эту штуку, – я кивнул на клюшку, – лучше убрать.
– Попрошаек мы не пускаем.
– Вы глухой? Я сказал, ищу знакомого. Попрошайничество – не мой профиль. – Я обогнул охранника.
– На вас жалуются жильцы, – услышал за спиной. – Пожалуйста, уходите.
– Ухожу.
Поужинал я сандвичем и пивом в баре неподалеку. Заведение было недорогим, из разряда тех, где прибыль приносят не цены, а быстрый благодаря постоянному притоку посетителей оборот. Возле стойки сидели молодые госслужащие, забежавшие по пути домой побаловаться пивком, посудачить о политике, поглазеть по телевизору на игру любимой баскетбольной команды.
Пора было смириться. Жена и друзья остались в прошлом. Семь лет, проведенных в изнурительном труде на благо «Дрейк энд Суини», мало способствовали укреплению дружеских уз, как, впрочем, и семейных. Дожив до тридцати двух лет, я оказался неподготовленным к одиночеству. Глядя на экран, я думал: а не пора ли найти в подобном заведении новую спутницу жизни? Нет. Должны быть другие места для этой цели.
Почувствовав внезапное отвращение к окружающим и обстановке, я вышел на улицу.
Машина медленно двигалась в сторону центра. Чердак не манил. Мое имя стояло в документах о найме, значилось в каком-то компьютере, при необходимости полиция без особых усилий вычислит мое пристанище. Если арест – дело решенное, то явятся за мной наверняка ночью. Копы не преминут перепугать стуком в дверь, с обдуманной грубостью защелкнут на запястьях стальные браслеты, вцепятся звериной хваткой под локти, запихнут в патрульную машину и привезут в городскую тюрьму, где я, без сомнения, окажусь единственным белым, арестованным за ночь. Самым большим для них наслаждением будет запереть меня в камеру с полудюжиной отъявленных подонков и наблюдать за встречей новичка.
Куда бы ни направлялся и что бы ни делал, я имел при себе сотовый телефон, чтобы известить Мордехая об аресте, и пачку из двадцати стодолларовых банкнот, чтобы уплатить залог и оказаться на свободе до разговоров о камере.
Оставив машину в двух кварталах от дома, я внимательно огляделся, особо уделяя внимание пустующим машинам. Все было тихо, я без приключений забрался на чердак.
Мебель в гостиной состояла из двух шезлонгов, пластикового ящика для бутылок, служившего мне столом и подставкой для ног, и аналогичного ящика, на который я водрузил телевизор. Интерьер получился убогим донельзя, и я решил, что гостей принимать не буду. Незачем им видеть, как я живу.
В мое отсутствие звонила мать. Голосом автоответчика она сообщила, что, как и отец, волнуется за меня и хочет приехать. Родители обсудили перемены в моей жизни с Уорнером, тот также готов нанести мне визит. Представляю, о чем они там судачили: должен хоть кто-то из семьи вернуть заблудшую овцу.
Митинг в память Лонти Бертон стал главной темой одиннадцатичасового выпуска новостей. На экране появились снятые крупным планом пять гробов: вот их устанавливают на лестнице, вот несут на руках к Капитолию. Увидел я и выступление Мордехая. Участников митинга оказалось значительно больше, чем я предполагал, – по оценкам журналистов, более пяти тысяч. Мэр города от комментариев отказался.
Выключив телевизор, я набрал номер Клер. Мы не общались четвертый день, сломать лед было необходимо ради соблюдения приличий. Формально мы ведь оставались мужем и женой. Неплохо было бы поужинать вместе – например, через неделю.
После третьего гудка прозвучал вальяжный незнакомый голос:
– Алло?
Мужчина.
На мгновение я так опешил, что не смог вымолвить ни слова. Четверг, половина двенадцатого ночи, а у Клер сидит мужчина. Но я ушел меньше недели назад! Мне захотелось бросить трубку. Преодолев этот порыв, я сказал: