Джон Ле Карре - Шпион, пришедший с холода
– Вы уверены, что слышали все от Гиллама именно в таких выражениях? Мундта даже не объявили в полномасштабный розыск?
– Конечно, уверен.
– А Гиллам не высказывал других предположений, почему они могли так легко выпустить Мундта из страны?
– О чем это вы?
Фидлер покачал головой, и они снова двинулись по тропе.
– Представительство сталелитейной промышленности после дела Феннана пришлось свернуть, – сказал Фидлер через какое-то время. – Вот почему в Лондон я так и не попал.
– Мундт тогда, вероятно, совершенно обезумел. Убийство может сойти с рук где-нибудь на Балканах или здесь у вас, но не в Лондоне.
– Но ведь ему сошло, не так ли? – поспешил вставить Фидлер. – И он хорошо там поработал.
– То есть завербовал Эйша и Кивера? Воистину отличная работа.
– Жена Феннана работала на них достаточно долго.
Лимас ничего на это не возразил.
– Расскажите мне кое-что еще о Карле Римеке, – попросил Фидлер. – Он ведь однажды лично встречался с Шефом, так?
– Да, в Берлине примерно год назад или чуть раньше.
– Где они встречались?
– Мы все приехали ко мне на квартиру.
– Зачем?
– Шеф падок на запах успеха. А мы как раз получили необычайно интересные данные от Карла, которые, как я подозреваю, произвели фурор в Лондоне. Он совершил краткосрочный визит в Берлин и попросил организовать для него эту встречу.
– Вы не возражали?
– С чего мне было возражать?
– Он был вашим лучшим агентом. Вам могла не понравиться перспектива его знакомства с более важным куратором.
– Шеф никого не курирует. Он возглавляет огромный департамент. Карл знал об этом, и сам по себе факт знакомства щекотал его самолюбие.
– Вы тогда все время провели втроем?
– Да. Хотя не совсем. Я оставил их вдвоем, но на четверть часа, не больше. Шеф высказал такое пожелание. Бог уж знает зачем, но ему понадобилось немного поговорить с Карлом с глазу на глаз. Я нашел предлог, чтобы выйти. Уже не помню какой. Ах да, я сделал вид, что у меня кончилось виски. Мне и в самом деле пришлось навестить де Йонга, чтобы одолжить у него бутылку.
– Вы догадывались, о чем они беседовали в ваше отсутствие?
– Не имел понятия. Да меня это и не очень-то волновало.
– А Карл вам потом ничего не рассказывал?
– По крайней мере я ни о чем его не расспрашивал. Карл порой вел себя вызывающе до наглости, то и дело намекал, что это я у него в подчинении. И мне не слишком понравилось, как он потом посмеивался над замашками Шефа, хотя имел на это полное право. Тот вел с ним себя глупо. Мы оба посмеялись тогда. Тщеславие Карла было велико, но и он не любил грубой лести, а вся встреча была задумана как укрепляющая самолюбие медицинская процедура.
– Быть может, Карл как раз впал в депрессию и нуждался в этом?
– Ничего подобного. Совсем наоборот. К тому времени его уже избаловали донельзя. Ему слишком много платили, его обожали, он пользовался безграничным доверием. Отчасти в том была моя вина, отчасти – Лондона. Не подпорти мы ему характер, он, возможно, не растрепал бы все о нашей сети своей любовнице.
– Эльвире?
– Да.
Они какое-то время шли молча, а потом Фидлер вдруг вышел из задумчивости с неожиданным признанием:
– А вы начинаете мне нравиться. Однако есть один момент, который меня удивляет. Странно, потому что меня это нисколько не беспокоило до личного знакомства с вами.
– Что именно?
– Почему вы решились на измену? Почему стали перебежчиком?
Лимас попытался что-то сказать, но Фидлер тут же рассмеялся:
– Не очень тактично с моей стороны задавать подобные вопросы, понимаю.
Всю неделю они провели в походах по холмам. Вечерами возвращались в хижину, ели скверно приготовленную пищу, запивая ее безвкусным белым вином, а потом подолгу сидели перед камином со стаканами «штайнхегера»[18]. Идея растопить камин пришла в голову Фидлеру. Поначалу они им не пользовались, но однажды Лимас услышал, как он попросил одного из охранников принести в дом дрова. И Лимасу стало нравиться так проводить вечера после целого дня на свежем воздухе: тепло огня и крепкий грубоватый алкоголь. Он сам становился разговорчив, рассказывая о своей службе без наводящих вопросов. Лимас догадывался, что все это записывается на скрытый магнитофон, но решил не придавать этому значения.
С каждым прошедшим днем Лимас чувствовал, как в его компаньоне нарастает внутреннее напряжение. Однажды они поехали прокатиться на «де-ка-вэ» – был уже поздний вечер – и остановились у будки телефона-автомата. Фидлер оставил его ждать в машине, даже не вынув ключи из замка зажигания, а сам долго с кем-то общался по телефону. Когда он вернулся, Лимас спросил:
– Почему нельзя было позвонить из дома?
Фидлер покачал головой.
– Нам нужно соблюдать осторожность, – ответил он. – Не только мне, но и вам тоже.
– Почему? Что происходит?
– Это касается тех денег, которые вы разместили в Копенгагене. Мы еще писали в банк, помните?
– Конечно, помню.
Фидлер больше ничего не сказал и молча вел машину между холмами. Потом они остановились. Внизу, полускрытое призрачными ветвями густо растущих сосен, находилось место соединения двух обширных долин. Крутые и тоже покрытые сосняком склоны холмов по обе стороны постепенно теряли цвет в сгущавшемся мраке, становились черными и как будто лишенными жизни.
– Что бы ни случилось, – произнес наконец Фидлер, – ни о чем не беспокойтесь. Все будет хорошо, понимаете? – Он явно старался придать своим словам особый смысл, его тонкая рука легла поверх руки Лимаса. – Какое-то время вам придется самому позаботиться о себе, но продлится это недолго, понимаете? – снова спросил он.
– Нет. И поскольку вы мне ничего не говорите, придется подождать и действовать по обстановке. Не переживайте за мою шкуру, Фидлер. – Он попытался освободить руку, но тот держал ее крепко. Между тем Лимас терпеть не мог чужих прикосновений.
– Вы знаете Мундта? – спросил Фидлер. – Вам многое о нем известно?
– Мы уже обсуждали эту тему.
– Верно, – согласился Фидлер, – мы о нем говорили. Он сначала стреляет, а потом задает вопросы. Принцип упреждающего удара. Странно придерживаться его в профессии, где получить ответы на вопросы всегда считалось гораздо важнее самой своевременной стрельбы.
Лимас уже понимал, к чему клонит Фидлер.
– Но это вовсе не странно для того, кто боится ответов на вопросы.
Лимас выжидал. Спустя несколько секунд Фидлер продолжил:
– Он никогда прежде не проводил допросов сам. Неизменно предоставлял это мне. Говорил обычно: «Допрашивай их сам, Йенс. Никто не умеет делать этого лучше. Я их буду отлавливать, а ты заставлять „петь“. Еще его любимой присказкой были слова о том, что контрразведчики похожи на художников: и к тем и к другим надо приставить человека с молотком, чтобы он бил их, как только они перестанут работать. Иначе они забывают, к чему им следует стремиться. „Я буду таким молотобойцем для тебя“.» Поначалу это воспринималось как шутка, но потом все стало очень серьезно, когда он начал убивать, убивать без всякого разбора еще до того, как они успевали «запеть». Я разговаривал с ним, я просил его: «Почему было не арестовать их? Почему бы мне не подержать их пару месяцев у себя? Какая нам польза от мертвых?» Но он лишь качал головой и ссылался на чью-то цитату, что сорняки следует выпалывать до того, как они пустят корни и расцветут. И у меня было ощущение, что он придумал такой ответ задолго до того, как я впервые задал ему свой вопрос. Но он хороший оперативник, просто отличный. В Абтайлунге он творил чудеса – вам это тоже известно. И у него полно теорий по этому поводу; мы часто разговаривали с ним по ночам. За чашкой кофе – он не пьет ничего, кроме кофе, – он разглагольствовал передо мной. Он считал, что немцы слишком склонны копаться в себе, чересчур интроспективны, чтобы из них получались хорошие агенты, и это особенно проявляется в контрразведке. Немецкие контрразведчики, говорил он, уподобляются ленивым волкам, которые без конца готовы грызть одну и ту же кость. Надо отбирать ее у них и гнать за новой добычей. И я мог в чем-то с ним согласиться, понимал, что он имеет в виду. Но потом он зашел слишком далеко. Зачем, например, он убил Фирека? Почему отнял его у меня? Ведь Фирек как раз и был той самой свежей добычей. Мы еще не успели даже мясо снять с кости. Так зачем же он ликвидировал его? Зачем, Лимас, как вы думаете? – Рука Фидлера еще крепче вцепилась в ладонь Лимаса.
В машине воцарилась почти полная тьма, но Лимас не мог не ощущать пугающей силы эмоций своего собеседника.
– Я думал об этом день и ночь. После того как Фирека расстреляли, пытался понять причину. И поначалу сам испугался своих мыслей. Уж слишком невероятным казалось объяснение. Я обвинял себя в том, что завидую Мундту, что от работы у меня ум за разум заходит и я начинаю видеть предателя за каждым деревом – что порой случается с людьми нашей профессии. Но я уже ничего не мог поделать с этими мыслями, Лимас. Такое происходило с Мундтом и прежде. Он боялся – опасался, что однажды к нам в руки попадет тот, кто знает слишком много.
