Джон Ле Карре - Шпион, пришедший с холода
– Что значит, для чего? Я же сказал вам – они были платой для агента.
– Агента за «железным занавесом»?
– Да, я с самого начала так думал, – ответил Лимас со скучающим видом.
– Почему вы так думали?
– Во-первых, сами по себе суммы были необычайно крупными. Во-вторых, их выплату сделали жутко сложной операцией и окружили плотной завесой секретности. И конечно, потому что Шеф проявлял к этому особый личный интерес.
– У вас есть соображения, как агент распоряжался такими огромными деньгами?
– Послушайте, я не впервые вынужден повторить: мне ничего не известно. Я не знаю даже, снимал ли он их со счетов вообще. Меня ни во что не посвящали. Мне была уготована роль мальчика-посыльного.
– Как вы поступали с чековыми книжками, полученными за рубежом?
– Сдавал их вместе с моими поддельными паспортами немедленно по возвращении в Лондон.
– Из банков в Копенгагене или в Хельсинки когда-либо приходили письма на ваше имя в Лондон? Я, конечно же, имею в виду – на ваши псевдонимы?
– Не знаю. Могу лишь предположить, что любая такая корреспонденция сразу же ложилась на стол к Шефу.
– Чтобы открывать счета, вы должны были использовать поддельные подписи. У Шефа имелись их образцы?
– А то как же! Я много практиковался в росписях, и в Лондоне остались копии.
– То есть больше чем одна?
– Да. По нескольку страниц с каждой.
– Теперь ясно. После того как вы открыли счета, с банками вполне могли поддерживать переписку. Причем даже без вашего ведома. Вашу подпись легко было скопировать, а письмо отправить так, что вы и не подозревали об этом.
– Да, верно. Вполне возможно, что так все и происходило. Я ведь, кроме того, подмахнул целую кипу чистых листов бумаги. Так что у меня были основания подозревать, что кто-то другой может поддерживать с банками связь по почте.
– Но знать наверняка вы не могли?
Лимас покачал головой.
– Вы все ставите с ног на голову, – сказал он, – и делаете из мухи слона. Моя жизнь проходила среди моря различных бумажных дел. И это была лишь незначительная часть моей повседневной работы, не что-то из ряда вон выходящее, о чем я непрестанно размышлял. С какой стати? Повышенная секретность? Так я проработал в разведке многие годы, зная лишь малую часть, в то время как вся картина в целом оставалась прерогативой кого-то еще. Кроме того, бумаги наводят на меня смертную скуку. Не бывало такого, чтобы я не спал ночей из-за какого-то документа. Само собой, мне пришлась по душе возможность съездить за границу. Повышенные командировочные карман не тянут, знаете ли. Но я не просиживал целыми днями за столом, размышляя об операции «Роллинг стоун». И помимо всего прочего, – добавил он, чуть смутившись, – как раз в этот момент я стал перебирать со спиртным.
– Да, вы не раз упоминали об этом, и у меня нет причин вам не верить, – прокомментировал его монолог Фидлер.
– А мне глубоко плевать, верите вы мне или нет, – отозвался Лимас, снова озлобляясь.
Фидлер лишь улыбнулся.
– Вы меня радуете. В этом заключено ваше огромное достоинство, – сказал он. – И состоит оно в полнейшем равнодушии ко всему. Нет, вы можете иной раз погорячиться, показать свой гонор, но в целом это ничего не значит. Так, легкий дефект на магнитофонной ленте. В целом вы равнодушны и потому объективны. Мне пришло в голову, – продолжил он почти без паузы, – что вы все еще способны помочь нам выяснить, снимались ли деньги с тех счетов. Вам ведь ничто не мешает списаться с каждым из банков и запросить текущий баланс. Мы можем сделать вид, что вы обосновались в Швейцарии, использовать один из наших явочных адресов. У вас есть какие-либо возражения?
– Может сработать. Зависит от того, вел ли Шеф переписку от моего имени. Если вел, то мое письмо может прийтись некстати.
– Не вижу, чем мы рискуем.
– Положим. Но чего вы таким образом добьетесь?
– Если деньги сняли со счетов, что, не могу не согласиться, представляется сомнительным, то мы узнаем, где находился агент в конкретный день. А это весьма полезная информация для сопоставления.
– Вы витаете в облаках, Фидлер. Вам никогда не поймать его на основе таких ограниченных сведений. Оказавшись на Западе, он может обратиться в консульство даже небольшого города и получить визу в любую страну. И как вы тогда отследите его перемещения? С чем будете сопоставлять? Вы даже не уверены, что он восточный немец. Кто ваша цель?
Фидлер ответил не сразу. Сначала он какое-то время всматривался в глубь долины.
– Вы сами сказали, что привыкли иметь доступ лишь к ограниченным данным, вот и я не могу ответить на ваш вопрос так, чтобы не рассказать вам, чего вам знать не следует. – Он еще немного подумал, прежде чем продолжить: – Но могу вас заверить, что операция «Роллинг стоун» была направлена против нас.
– Вас?
– Против ГДР. – Он улыбнулся. – Против восточной зоны, если вам так больше нравится. Меня мало волнуют расхождения в терминах.
Лимас внимательно всмотрелся в лицо Фидлера. Его карие глаза изменили выражение.
– А как насчет меня? – спросил он. – Допустим, я откажусь писать письма? – Его голос зазвучал громче. – Не пора ли обсудить мою судьбу, Фидлер?
Тот кивнул.
– Почему бы и нет? – ответил он дружелюбно.
Они немного помолчали, и продолжать пришлось самому Лимасу:
– Я выполнил свою миссию, Фидлер. Вы и Петерс выжали все, что мне известно. Я не давал согласия еще и писать куда-то – это может оказаться весьма опасным делом и иметь для меня самые плачевные последствия. Вам-то теперь все равно. Для вас я больше особой ценности не представляю.
– Позвольте мне быть с вами до конца откровенным, – отозвался Фидлер. – Как вы прекрасно знаете, существуют две стадии допросов перебежчика. В вашем случае первая стадия близка к завершению: вы рассказали нам все, что мы только успевали записывать. Вы не сообщили нам, как ваша секретная служба использует булавки и скрепки, потому что мы вас об этом не спросили, а вам такая информация показалась не стоящей внимания. Таким образом, с обеих сторон происходил процесс подсознательной селекции. Однако всегда существует вероятность – и это предмет для беспокойства, Лимас, – что через месяц или два нам совершенно неожиданно насущно потребуются сведения как раз о булавках и скрепках. Обычно для этого предусмотрена вторая стадия, то есть та часть нашей сделки, от которой вы решительно отказались в Голландии.
– Вы хотите сказать, что собираетесь и дальше держать меня на коротком поводке?
– Профессия перебежчика, – с улыбкой заметил Фидлер, – требует огромного запаса терпения. Вот почему очень немногие годятся на эту роль.
– Как долго?
Фидлер молчал.
– Ну и как же долго?
Фидлер вдруг заговорил с нежданным пылом:
– Даю вам слово, что при первой же возможности отвечу на ваш вопрос. Вы же понимаете, я вполне мог соврать. Назвать срок в месяц или даже меньше, чтобы сохранить ваше расположение ко мне. Но я говорю вам честно – не знаю, и это правда. Вы навели нас на след, и пока мы не проверим его, я и слышать не захочу о том, чтобы отпустить вас на все четыре стороны. К тому же потом, если все сложится так, как я предполагаю, вам очень понадобится друг, и я стану для вас другом. Клянусь честью истинного немца.
Лимас был так ошеломлен, что какое-то время хранил молчание.
– Хорошо, – сказал он наконец, – я сыграю в вашу игру, Фидлер, но если вы обманете меня, то найду любой способ, чтобы свернуть вам шею.
– В этом может не возникнуть необходимость, – спокойно отреагировал Фидлер.
Человек, который существует отдельно от всех, не вместе с другими, а сам по себе, подвержен очевидным опасностям психологического свойства. Само по себе искусство обмана не требует каких-то чрезвычайных талантов: оно приобретается практикой, совершенствуется с опытом, и овладеть его приемами способно большинство из нас. Но в то время как «вор на доверии», лицедей или профессиональный мастер карточного блефа могут в любой момент прекратить представление и снова стать обычными людьми, у агента секретной службы подобной возможности расслабиться нет. Для него обман становится главным оружием самозащиты. Причем обороняться ему приходится не только от внешних, но и от внутренних факторов, бороться с самыми, казалось бы, естественными порывами: к примеру, он может зарабатывать очень приличные деньги, но его роль не позволит обзавестись хотя бы бритвой; будучи эрудитом, он вынужден изображать из себя человека, от которого не дождешься ничего, кроме заурядных банальностей; хороший муж и отец, он под давлением обстоятельств вынужден таиться и отдаляться от тех, кому так естественно было бы полностью доверять.
Отлично зная обо всех соблазнах, одолевающих человека, живущего в полной изоляции своей лжи, Лимас взял на вооружение метод, который был самым надежным из всех. Даже оставаясь наедине с собой, он заставлял себя жить, как тот персонаж, чью роль он сейчас по необходимости играл. Говорят, что Бальзак на смертном одре живо интересовался здоровьем и благополучием придуманных им персонажей. Точно так же и Лимас, не преувеличивая силы своего воображения, полностью идентифицировал себя с созданным в своем воображении образом. Причем личные качества, которые он демонстрировал Фидлеру: некоторая беспокойная неуверенность в себе, панцирь высокомерия, под которым прятался стыд, – были не чисто напускными манерами, а лишь многократно усиленными чертами характера, которыми Лимас мог бы обладать на самом деле. Отсюда взялись и слегка шаркающая походка, пренебрежение к собственной внешности, неразборчивость в еде и все возраставшая зависимость от спиртного и табака. Даже оставшись один, он не изменял навязанным себе привычкам. Он даже слегка их преувеличивал, мысленно жалуясь на вред, который наносит личности его профессия. И лишь в редкие моменты, как сейчас, ложась спать ночью, позволял себе опасную роскошь признания той большой лжи, в которой проходило его существование.
