Анна Грин - Дело Ливенворта (сборник)
– Смерть была слишком неожиданной и быстрой, его черты не успели исказиться, – сказал он, поворачивая мертвую голову так, чтобы стало видно страшную рану на затылке. – Подобная дырка отправляет человека на тот свет так, что он и не замечает этого. Я думаю, врач убедит вас, что такую рану невозможно нанести себе. Мы имеем дело с умышленным убийством.
Охваченный ужасом, я отступил, и мой взгляд упал на дверь, расположенную прямо напротив меня, в той стороне стены, которая была ближе к залу. Это был единственный выход из комнаты кроме коридора, по которому мы сюда пришли, и я невольно задумался, не через эту ли дверь проходил убийца, направляясь в библиотеку. Однако мистер Грайс, очевидно, заметив направление моего взгляда, хотя сам смотрел на канделябр, словно в ответ на вопросительное выражение, появившееся у меня на лице, поспешил заметить:
– Она была заперта изнутри. Мы не знаем, проходил он через нее или нет.
Заметив, что кровать аккуратно застелена, я поинтересовался:
– Выходит, он не ложился?
– Нет. Трагедия произошла, очевидно, часов десять назад. Убийце этого вполне хватило, чтобы изучить обстановку и приготовиться к любым непредвиденным обстоятельствам.
– Убийца… Вы кого-то подозреваете? – прошептал я.
Мистер Грайс бесстрастно посмотрел на кольцо у меня на пальце.
– Всех и никого. Мое дело не подозревать, а расследовать.
Задернув занавеси, он вышел из комнаты.
Коронерское дознание уже шло полным ходом, и я ощутил сильное желание на нем присутствовать. Поэтому, попросив мистера Грайса сообщить дамам, что мистера Вили нет в городе и что я прибыл, чтобы оказать любую помощь, которая может понадобиться им в столь печальный час, я спустился в большую гостиную внизу и занял место среди собравшихся.
Глава 2
Коронерское дознание
О, в этих смутных контурах провижу Я очертанья грозные событий[2].
Уильям Шекспир. Троил и КрессидаНесколько минут я сидел, ослепленный неожиданным потоком света из многочисленных открытых окон, а потом, когда самые контрастные предметы обстановки начали проявляться и проникать в мое сознание, меня охватило чувство, сходное с раздвоением личности, которое несколько лет назад мне уже приходилось испытывать под воздействием эфира. Как и в тот раз, я как будто начал жить двумя жизнями одновременно, в двух различных местах, среди двух наборов событий, я как будто разделился между двумя непересекающимися мысленными цепочками. Великолепный дом, изысканная мебель, маленькие намеки на вчерашнюю жизнь, как, к примеру, открытый рояль и ноты на нем, прижатые женским веером, занимали мое внимание не меньше, чем разнородная, нетерпеливая толпа, в гуще которой я оказался.
Возможно, причиной тому была необычная роскошь самой комнаты: куда ни посмотри, повсюду взгляд натыкался на блеск атласа, сверкание бронзы или мерцание мрамора. Однако я склонен думать, что произошло это главным образом благодаря силе и выразительности одной картины, которая висела передо мною на противоположной стене. Милая картина, достаточно милая и романтическая, чтобы являться произведением самого идеалистического из художников, и простая: образ юной голубоглазой кокетки с льняными волосами в костюме времен Первой империи, стоящей на лесной тропинке и глядящей через плечо на кого-то, идущего следом, однако с капелькой чего-то совсем не святого в уголках кротких глаз и невинных губ, что придавало всему образу поразительное правдоподобие. Если бы не открытое платье с талией почти под мышками, если бы не коротко подрезанные на лбу волосы и не совершенство линий шеи и плеч, я бы принял произведение за точный портрет одной из живущих здесь дам. И все же я не мог отделаться от ощущения, что глазами чарующей блондинки с манящим взглядом и неприступным ликом на меня взирала одна, если не обе племянницы мистера Ливенворта. Эта фантазия оказалась столь явственной, что я содрогнулся, глядя на картину и думая о том, знает ли это прелестное существо, что случилось в этом доме после вчерашнего беззаботного дня, и если знает, то как может она стоять и улыбаться так призывно; но вдруг я осознал, что рассматриваю окружающую меня небольшую толпу так сосредоточенно, будто ничто иное во всей комнате не привлекло моего внимания: лицо коронера, внимательно-строгое и умное, так же отчетливо отпечатавшееся в моем разуме, как это чудесное полотно или еще более отчетливые и благородные черты скульптуры Психеи, сиявшей мягкой красотой на занавешенном алым окне справа от него; разнообразные лица присяжных, собиравшихся группками передо мною, банальные и ничего не выражающие, какими чаще всего и бывают лица присяжных; и зыбкие формы сгрудившихся в дальнем углу слуг; и даже еще более неприятный лик болезненно-бледного журналиста, который сидел за маленьким столиком и писал что-то с такой вурдалачьей жадностью, что я невольно поежился, – все они, и каждый из них были такой же неотъемлемой частью открывшейся мне удивительной сцены, как и напыщенное богатство обстановки, делавшее их присутствие здесь вопиюще неуместным и ненастоящим.
Я упомянул коронера. По иронии судьбы он был мне знаком. Я не только видел его раньше, но и не раз беседовал с ним, можно даже сказать, знал его. Звали его Хаммонд, и был он известен как человек, наделенный необычной проницательностью и обладающий всеми необходимыми навыками для проведения любого, даже самого важного дознания. Поскольку это конкретное дело меня заинтересовало, а точнее, наверняка заинтересовало бы, я мог лишь поздравить себя с тем, что нам повезло получить такого умного коронера.
Что касается присяжных, они, как я уже отмечал, ничем не отличались от других групп подобного рода. Подобранные случайным образом на улицах, но на таких улицах, как Пятая и Шестая авеню, они производили примерно одинаковое впечатление: в меру умные, в меру изысканные – подобное можно наблюдать в обличье случайных посетителей городских театров. Правда, я все же выделил одного из них, единственного, кто, похоже, питал интерес к следствию как таковому, остальные же, казалось, выполняли свой долг, движимые исключительно обычным человеческим состраданием и возмущением.
Доктор Мейнард, известный хирург с Тридцать шестой улицы, был первым вызванным свидетелем. Его показания главным образом касались характера раны, обнаруженной на голове убитого. Поскольку некоторые представленные им факты, скорее всего, окажутся важными для дальнейшего повествования, я вкратце передам его рассказ.
Предварив свои замечания коротким отчетом о себе и о том, как он был вызван в дом одним из слуг, доктор Мейнард сообщил, что, прибыв на место, нашел покойного лежащим на кровати в передней комнате второго этажа и увидел запекшуюся кровь вокруг пистолетной раны у него на затылке. Труп явно перенесли туда из соседней комнаты через несколько часов после наступления смерти. То была единственная обнаруженная на теле рана, и, обследовав ее, доктор извлек пулю, которую теперь передал присяжным. Она застряла в мозге, войдя в основание черепа, пройдя наискось вверх и повредив medulla oblongata[3], чем вызвала мгновенную смерть. Тот факт, что пуля попала в мозг под таким углом, доктор Мейнард счел достойным внимания, поскольку это произвело смерть не только мгновенную, но и совершенно неподвижную. Более того, расположение пулевого отверстия и направление движения пули полностью исключали возможность самоубийства, даже если бы состояние волос не указывало на то, что выстрел был произведен с расстояния в три-четыре фута. И это еще не все. Принимая во внимание угол, под которым пуля вошла в череп, было очевидно, что покойный не только сидел во время убийства, но и должен был заниматься чем-то таким, для чего нужно было наклонить голову. Ибо для того, чтобы пуля вошла в голову сидящего прямо человека под углом в сорок пять градусов, как в данном случае, пистолет должен был находиться не только очень низко, но и в определенном положении, а если голова была наклонена вперед, как у человека, занятого письмом, убийца, держа пистолет обычным способом, согнув руку в локте, без труда мог пустить пулю в мозг под указанным градусом.
Когда доктора спросили о физическом здоровье мистера Ливенворта, он ответил, что покойный перед смертью пребывал в хорошей форме, но, не будучи его лечащим врачом, он не может выносить окончательных суждений на этот счет без дополнительного исследования, а на вопрос одного их присяжных заметил, что не видел пистолета или другого оружия на полу либо в любом другом месте в упомянутых выше комнатах.
Также могу добавить и то, что мы выяснили позже: учитывая расположение стола, стула и двери за ними, убийца, чтобы были выполнены все перечисленные выше условия, должен был стоять возле ведущей в соседнюю комнату двери или даже в ней. Кроме того, небольшая, выпущенная из нарезного ствола пуля особенно подвержена деформации при прохождении через кости и кожные покровы, поэтому доктору представлялось очевидным, что жертва не пыталась встать или повернуть голову к убийце, что наталкивало на страшный вывод: шаги преступника были знакомы покойному, и он знал о его присутствии в комнате либо ожидал его появления.
