Кен Фоллетт - Трое
Она рассказала ему о своих опытах с ЛСД.
– Незабываемые впечатления… Я словно чувствовала свое тело целиком, изнутри и снаружи, я слышала стук своего сердца, я прикасалась к своей коже… Нереальные ощущения. И все вокруг засияло такими яркими красками… Только вот непонятно: вправду ли наркотик открыл для меня потрясающие новые грани или просто обострил мое восприятие? Было ли это иное видение или просто синтез ощущений, которые человек может испытывать в реальности, глядя на мир по-другому?
– Ты не стала пробовать дальше?
Она покачала головой.
– Мне не хочется до такой степени терять контроль над собой. Но я рада, что попробовала.
– Вот поэтому я не люблю напиваться – из-за потери контроля. Хотя, конечно, нельзя сравнивать. Со мной такое случалось пару раз, но смысл бытия познать так и не удалось.
Она небрежно взмахнула рукой, словно отгоняя что-то. У нее была изящная узкая кисть, совсем как у Эйлы; внезапно Дикштейн вспомнил тот же самый жест ее матери.
– Я не верю в наркотики как ключ к решению мировых проблем, – заявила Суза.
– А во что ты веришь?
Она помедлила, глядя на него, улыбаясь краешком губ.
– Я верю в любовь.
Тон ее был немного вызывающим, словно она ожидала услышать в ответ насмешку.
– Такая философия больше подходит для хиппующего лондонца, чем для воюющего израильтянина.
– Значит, не стоит и пытаться обратить тебя в свою веру?
– Я был бы счастлив.
Суза взглянула ему в глаза.
– Никогда не знаешь, в чем твое счастье.
Он сосредоточенно уставился в меню.
– Где-то тут должна быть клубника.
– Натаниэль, кого ты любишь? – спросила внезапно Суза.
– Старуху, ребенка и призрака, – ответил он без колебаний, поскольку не раз задавал себе этот вопрос. – Старуху зовут Эстер; она еще помнит погромы в царской России. Ребенка зовут Мотти; он обожает «Остров сокровищ». Его отец погиб на Шестидневной войне.
– А призрак?
– Будешь клубнику?
– Да, спасибо.
– Со сливками?
– Без. Про призрака не расскажешь?
– Расскажу, как только сам пойму.
Стоял июнь, и клубника была превосходной.
– А кого ты любишь? – спросил Дикштейн.
– Ну… – Она задумалась на минуту, затем опустила ложку. – Ой, знаешь… Кажется, тебя.
Господи, что со мной?! Зачем я это сказала?
Да какая разница, ведь это правда!
Но как так вдруг?
Она не знала как, зато знала, когда это случилось. Дважды ей удалось заглянуть к нему в душу: когда он рассказывал о фашистах в Лондоне тридцатых годов и когда упомянул про мальчика-сироту; оба раза Нат сбросил маску. Суза ожидала увидеть маленького, испуганного человечка, съежившегося в углу, а Нат оказался цельным, решительным и уверенным в себе. В тот момент от него исходил мощный запах силы, от которого кружилась голова.
Странный, загадочный, манящий… Ей хотелось сблизиться с ним, проникнуть в его мысли, узнать его тайны; она жаждала прикоснуться к его худощавому телу, почувствовать его крепкие объятья, поймать отблеск страсти в его печальных карих глазах. Ей хотелось любви – его любви.
Никогда раньше с ней такого не было.
Дикштейн понимал, что все это неправильно.
Пятилетняя девочка привязалась к доброму дяде, умеющему разговаривать с детьми и кошками, – и теперь он пользуется старой детской привязанностью.
Он любил Эйлу, но она умерла. Отношения с ее дочерью, похожей на нее как две капли воды, выглядели очень нездорово.
К тому же он еврей – и не просто еврей, а израильтянин, да еще и агент «Моссада». Уж кому-кому, а ему никак нельзя связываться с арабкой по крови.
Если красивая девушка влюбляется в тайного агента, он должен тут же спросить себя, на чью разведку она работает. Каждый раз, когда женщины проявляли к нему интерес, Дикштейн пользовался подобными предлогами, чтобы держать их на расстоянии. Рано или поздно они все понимали и уходили, разочарованные. То, что Суза атаковала его быстрее, чем успели сработать защитные механизмы, вызывало еще большее подозрение.
Все это было неправильно.
Но какая разница…
Они взяли такси и отправились на квартиру к ее друзьям. Те как раз уехали на выходные, и она пригласила его войти; с этого и начались все проблемы.
Стоя в маленькой прихожей, он схватил ее за плечи и грубо поцеловал. Она взяла его за руки и положила себе на грудь.
– О боже… – простонал он.
«Ну да, это я уже видела, – цинично подумала Суза. – Сейчас он, якобы ошеломленный моей красотой, возьмет меня почти силой и через пять минут захрапит. – Оторвавшись от его губ, она взглянула в большие карие глаза и поняла: что бы он ни делал, все будет искренне.
Суза повела его в маленькую спальню в задней части квартиры. Она ночевала здесь так часто, что считала эту комнату своей; в шкафу даже лежали ее вещи. Присев на краешек кровати, Суза сняла туфли. Нат стоял в дверях и молча смотрел на нее.
– Разденься, – сказала она, улыбаясь.
Он выключил свет.
Она почувствовала, как в животе запорхали легкие бабочки возбуждения, смешанного с любопытством. Кто же он такой на самом деле? Кокни-израильтянин; сорокалетний подросток; тощий, но сильный, как лошадь; немного робкий и неловкий внешне, но внутри угадывался стальной стержень. Интересно, каков он в постели?
Суза забралась под одеяло, растроганная тем, что он предпочитает заниматься любовью в темноте. Нат лег рядом и поцеловал ее, на этот раз нежно. Она обняла его худощавое, крепкое тело и приоткрыла рот навстречу его поцелуям. Помедлив, он отозвался, и стало понятно, что он уже позабыл – или никогда и не знал, – как это делается.
Нат нежно касался ее кончиками пальцев, словно исследователь; нащупав упругий сосок, удивленно выдохнул. В его ласках не было небрежной уверенности, свойственной ее бывшим любовникам, – он вел себя как… как девственник. Эта мысль позабавила ее, и она улыбнулась в темноте.
– Какая у тебя красивая грудь, – сказал он.
– У тебя тоже, – ответила она, гладя его ладонью.
Волшебство проникало в каждую клеточку тела, и она полностью погрузилась в ощущения, прикасаясь к его шероховатой коже, вдыхая слабый мужской запах.
Внезапно, без всякой видимой причины в нем произошла перемена. Сперва она подумала, что ей показалось, – он продолжал ласкать ее, но теперь уже чисто механически, явно думая о чем-то другом.
Суза уже решила заговорить об этом, как вдруг он отстранился от нее и сказал:
– Я не могу.
Она испугалась, но не за себя – уж на твою-то долю, девочка, выпало немало мужских достоинств – и вялых, и деревянных, – а за него. Что он чувствует сейчас? Стыд, досаду, горечь поражения?
Она обняла его крепко, отчаянно.
– Только не уходи, пожалуйста!
– Я не уйду.
Суза хотела было включить свет и посмотреть ему в глаза, но поняла, что сейчас не время. Она прижалась щекой к его груди.
– Ты женат?
– Нет.
Она легонько лизнула его шею.
– Может, ты испытываешь чувство вины? Например, из-за того, что я – наполовину арабка?
– Вряд ли.
– Или из-за того, что я – дочь Эйлы Эшфорд? Ты ведь любил ее, правда?
– Откуда ты знаешь?
– Я заметила, как ты о ней говорил.
– А… Нет, никакой особой вины я не чувствую. Хотя кто знает, доктор…
– М-м-м…
Он постепенно вылезает из своей раковины, подумала она, целуя его грудь.
– Можно один вопрос?
– Давай.
– Когда ты последний раз занимался любовью?
– В сорок четвертом.
– Не может быть! – воскликнула она с неподдельным изумлением.
– Это первая глупость, которую ты сморозила.
– Я… Да, ты прав, прости. – Она помедлила. – Но почему?
Он вздохнул.
– Я… я не могу об этом говорить.
– Но ты должен!
Суза протянула руку и включила прикроватную лампу. Дикштейн закрыл глаза, защищаясь от яркого света.
– Слушай, – сказала она, приподнимаясь на локте, – мы оба – взрослые люди, на дворе шестидесятые: нет никаких запретов, никаких ограничений, можно пробовать все, что ты хочешь.
– Дело не в этом. – Его глаза все еще были закрыты.
– И не надо замалчивать свои проблемы: если ты боишься, или тебе противно, или тебя возбуждает что-то конкретное, просто скажи! Нат, я ведь впервые в жизни призналась в любви! Поговори со мной, пожалуйста!
Воцарилось долгое молчание. Он лежал неподвижно, не открывая глаз. Наконец он произнес:
– Я не знал, где мы находились – и до сих пор не знаю. Меня привезли туда в фургоне для скота; тогда я еще не умел различать страны по ландшафту. Это был лагерь особого назначения – центр медицинских исследований. Пленники специально отбирались из других лагерей: молодые, здоровые евреи.
Условия там оказались получше, чем в первом лагере: нам давали еду, сигареты, одеяла; никто не крал, не устраивал драку. Сперва я подумал, что мне крупно повезло. У нас брали кучу всяких анализов: кровь, моча, подуйте в трубочку, поймайте мячик, прочитайте буквы на карточке – как в больнице. А потом начались эксперименты.
