Луиза Пенни - Разные оттенки смерти
Гамаш посмотрел на него ошеломленным взглядом:
– Ментор?
Слово повисло в воздухе.
Последовало долгое, наэлектризованное молчание.
– Да, – сказал Маруа, снова вернувшись к благодушному тону. – Я подошел к концу карьеры, я это знаю. Я могу стать наставником еще для одного, ну, двух художников. Мне нужно выбирать осмотрительно. Я не могу себе позволить тратить время попусту. Весь последний год я искал такого художника. Может быть, последнего для меня. Побывал на сотнях вернисажей во всем мире. Но Клару Морроу нашел здесь, у себя под боком.
Знаменитый торговец предметами искусства огляделся. Посмотрел на заезженную лошадь в поле, спасенную от бойни. Посмотрел на деревья, на лес.
– Практически у себя на заднем дворе.
– Вы хотите сказать, в захолустье, – пробормотал Кастонге, продолжая с неудовольствием вглядываться в поле.
– Очевидно, что Клара – выдающаяся художница, – сказал Маруа, игнорируя владельца галереи. – Но те самые таланты, которые сделали ее большой художницей, не позволяют ей пробиться наверх в мире искусства.
– Возможно, вы недооцениваете Клару Морроу, – заметил Гамаш.
– Возможно. Но вы, возможно, недооцениваете мир искусства. Пусть вас не обманывает внешняя вежливость и творческая энергия. Это злобное место, где полно незащищенных и корыстных людей. Страх и корысть – вот что проявляется на вернисаже. На карту поставлено много денег. Состояния. И много честолюбия. Горючая смесь. – Маруа скосил глаза на Кастонге и снова посмотрел на старшего инспектора. – Я ориентируюсь в этом мире. Я могу вывести их на самый верх.
– Их? – переспросил Кастонге.
Гамаш полагал, что владелец галереи потерял интерес к разговору и почти не слушает, но теперь понял: Кастонге очень чутко прислушивался к каждому слову. И Гамаш молча призвал себя не недооценивать ни продажности мира искусства, ни этого высокомерного человека.
Маруа пристально посмотрел на Кастонге, тоже удивленный тем, что его коллега внимательно слушает.
– Да, их.
– Что вы имеете в виду? – спросил Кастонге.
– Я имею в виду обоих Морроу. Я хочу продвинуть их обоих.
Глаза Кастонге расширились, губы сжались, и голос его, когда он заговорил, зазвучал на повышенных тонах:
– Вами движет корысть. Почему вы берете обоих? Вам его картины даже не нравятся.
– А вам нравятся?
– Я думаю, его работы лучше работ жены. Берите Клару, а я возьму Питера.
Гамаш слушал и спрашивал себя, не так ли шли переговоры на Парижской конференции после Великой войны[42], когда победители делили Европу. И не приведет ли это к таким же катастрофическим результатам.
– Я не хочу одного, – сказал Маруа. Голос его звучал рассудительно, бархатно, сдержанно. – Мне нужны оба.
– Сукин сын, – выругался Кастонге.
Но Маруа как будто и не услышал его. Он повернулся к старшему инспектору с таким видом, словно Кастонге сказал ему что-то приятное.
– Когда вы решили, что будете продвигать Клару? – спросил Гамаш.
– Вы были со мной, старший инспектор. В тот момент, когда я увидел свет в глазах Девы Марии.
Гамаш восстановил в памяти это мгновение.
– Как мне помнится, вы решили, что это, возможно, просто игра света.
– Я до сих пор так думаю. Но ведь это удивительно, правда? То, что Клара Морроу, по существу, передала человеческие чувства. Надежда одного человека – это жестокость другого. Свет ли это или ложное обещание?
Гамаш посмотрел на Андре Кастонге, который, слушая их разговор, пребывал в полном недоумении, – они словно побывали на разных выставках.
– Я бы хотел вернуться к убитой женщине, – сказал Гамаш и увидел, что Кастонге на мгновение растерялся.
Корысть затмила убийство. Затмила страх.
– Вы были удивлены, снова увидев Лилиан Дайсон в Монреале? – спросил старший инспектор.
– Удивлен? – переспросил Кастонге. – Ничего такого я не чувствовал. Я о ней забыл через минуту.
– Боюсь, что я чувствовал то же самое, старший инспектор, – сказал Маруа. – Для меня она что в Монреале, что в Нью-Йорке – без разницы.
Гамаш посмотрел на него с интересом:
– Откуда вам известно, что она была в Нью-Йорке?
Впервые Маруа замешкался, его уверенность поколебалась.
– Видимо, кто-то мне сказал. Мир искусства полнится слухами.
Мир искусства, подумал Гамаш, полнится еще кое-чем, о чем мог бы сказать Маруа. И данный случай казался превосходным примером. Он смотрел на Маруа, пока тот не опустил глаза и не стряхнул невидимого волоска со своей безукоризненной рубашки.
– Говорят, вчера на вечеринке был еще один ваш коллега. Дени Фортен.
– Верно, – сказал Маруа. – Я удивился, когда увидел его.
– «Удивился» – это слишком слабо сказано, – хмыкнул Кастонге. – Если учесть, как он обошелся с Кларой Морроу. Вы знаете об этом?
– Расскажите, – попросил Гамаш, хотя прекрасно знал эту историю и два художника в гостинице Габри только что с радостью напомнили ему о ней.
И Андре Кастонге принялся с удовольствием рассказывать о том, как Дени Фортен договорился с Кларой о персональной выставке, но потом передумал и кинул ее.
– И не просто кинул – обошелся с ней как с дерьмом. Всем рассказывал, что она как художник ничего не стоит. В принципе я с ним согласен, но вы можете представить его удивление, когда не кто-то, а сам музей предложил ей персональную выставку?
Такая трактовка устраивала Кастонге, поскольку принижала и Клару, и его конкурента Дени Фортена.
– Тогда почему он оказался здесь? – спросил Гамаш.
Оба его собеседника задумались.
– Понятия не имею, – признался Кастонге.
– Видимо, его пригласили, – сказал Маруа, – но я не могу себе представить, чтобы он был в списке гостей Клары.
– А бывает, что люди приходят на такие вечеринки без приглашения? – спросил Гамаш.
– Иногда, – ответил Маруа, – но это в основном художники, которые пользуются возможностью завязать связи.
– Приезжают выпить и закусить на халяву, – пробормотал Кастонге.
– По вашим словам, – обратился Гамаш к Кастонге, – мадам Дайсон просила вас посмотреть ее портфолио, но вы ей отказали. Я считал, что она критик, а не художник.
– Верно, – сказал Кастонге. – Она писала для «Пресс», но то было много лет назад. Потом она исчезла, а ее место занял кто-то другой. – Он говорил небрежным, скучающим тоном.
– Она была хорошим критиком?
– Неужели вы полагаете, что я могу это помнить?
– Точно так же, как я полагал, что вы вспомните ее по фотографии, месье.
Гамаш не сводил глаз с владельца галереи. Лицо Кастонге, и без того покрасневшее, стало пунцовым.
– Я помню ее рецензии, старший инспектор, – сказал Маруа, потом посмотрел на Кастонге. – Как и вы.
– Я ничего не помню. – Кастонге смерил его ненавидящим взглядом.
– «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».
– Не может быть, – рассмеялся Кастонге. – Это написала Лилиан Дайсон? Merde. Если у нее столько желчи, то она и в самом деле могла бы стать неплохой художницей.
– Но о ком были сказаны эти слова? – спросил Гамаш у обоих.
– Вряд ли о какой-то знаменитости, иначе мы бы запомнили, – ответил Маруа. – Наверное, о каком-то несчастном художнике, который теперь утонул в море забвения.
«С камнем этой рецензии на шее», – подумал Гамаш.
– Да какая разница? – вспылил Кастонге. – Это было двадцать, а то и больше лет назад. Вы думаете, что рецензия двадцатилетней давности имеет какое-то отношение к ее убийству?
– Я думаю, что убийства имеют долгую память.
– Извините, но мне нужно сделать несколько телефонных звонков, – сказал Андре Кастонге и направился в гостиницу.
Маруа и Гамаш проводили его взглядом.
– Вы знаете, что он сейчас делает? – спросил Маруа.
– Звонит Морроу, чтобы убедить их встретиться с ним.
Маруа улыбнулся:
– Exactement[43].
И они тоже направились к гостинице.
– Вас это беспокоит?
– Меня никогда не беспокоит то, что делает Андре. Он не представляет для меня угрозы. Если Морроу настолько глупы, что подпишут договор с ним, значит он их устраивает.
Но Гамаш ни на секунду не поверил в это. Уж слишком зорко, слишком внимательно смотрели глаза Франсуа. Его вальяжные манеры казались искусственными.
Нет, этому человеку поведение Андре было вовсе не безразлично. Он был богат. Влиятелен. Значит, дело было не в этом.
Страх и корысть. Вот приводные ремни мира искусства. И Гамаш знал, что так оно, наверное, и есть. Значит, если со стороны Маруа дело было не в корысти, то в другом.
В страхе.
Но чего мог бояться этот известный пожилой торговец произведениями искусства?
– Не присоединитесь ко мне, месье? – Арман Гамаш махнул рукой, приглашая Франсуа Маруа прогуляться с ним. – Я иду в деревню.
Маруа, который не собирался снова идти в Три Сосны, обдумал приглашение и понял, что за ним кроется. Вежливая, а скорее, настоятельная просьба. Не приказ, но близко к этому.
