Основано на реальных событиях - де Виган Дельфин

Каждый автор, обращавшийся к описанию себя (или писавший о своей семье), несомненно, в один прекрасный день подвергался искушению написать про «потом». Рассказать об обидах, горечи, рождении замыслов, разрывах. Кое-кто сделал это. Разумеется, из-за отсроченного эффекта. Потому что книга есть не что иное, как подобие радиоактивного вещества медленного распада, которое еще долго остается источником излучения. И нас в конце концов всегда оценивают по нашему существу: человеческие бомбы, мощь которых наводит ужас, потому что никто не знает, какое применение мы этому найдем. Именно над этим я размышляла. Однако хранила молчание.

Я не отвечала, поэтому Л. повторила вопрос, сформулировав его иначе:

– Может, таким образом следовало бы ответить этому человеку? Опубликовать его письма как есть, не меняя ни одной запятой, и дать ему понять, что тебе плевать, что ему или ей тяжело носить фамилию, которой ты не выбирала; сказать, что есть тысяча способов носить эту фамилию и что ему или ей надо всего лишь придумать свой…

– Но мне не плевать.

– Нет, плевать. Ты должна плевать! Тебе придется написать все то, что ты рассказала мне с того времени, как мы познакомились. О том, как, независимо от тебя, изменяются, портятся отношения с некоторыми людьми, которых больше не заботит узнать, как ты; с теми, кому отныне нравится рассматривать тебя как «знаменитость» – как если бы в этом был какой-то смысл для писателя, каким бы он ни был, в мире, в котором мы живем; с теми, кого больше, чем количество нолей на твоем чеке, интересует, что это означает в твоей литературной траектории; с теми, кто скорее сдохнет, чем задаст тебе прямой вопрос; с теми, кто убеждает себя, что ты изменилась, отдалилась, стала более сдержанной, менее доступной, менее понятной. С теми, кто тебя больше не приглашает, потому что раз и навсегда постановил, что тебя и так рвут на части; с теми, кто вдруг проявляет желание приглашать тебя каждое воскресенье; с теми, кто воображает, будто ты проводишь вечера на светских ужинах и вечеринках с коктейлями; с теми, кто полагает, что ты не занимаешься воспитанием своих детей; с теми, кто задумывается, не выпиваешь ли ты втихаря или не сделала ли ты подтяжку век. Ты ведь об этом как-то рассказывала мне со смехом? А теперь читай это письмо, перечитай его внимательно. Тут вовсе не до смеха, речь идет о ненависти, о том, чтобы уничтожить тебя.

Пока Л. говорила, я почувствовала, как растет ее гнев, и от того, что кто-то вот так, безусловно, целиком, встает рядом со мной, мне становилось безумно хорошо.

Ну да, все это, конечно, легко писать, но это ничего не дает. Я была ответственна за происходящее, я этого не хотела, но спровоцировала и должна была смириться или хотя бы капитулировать, приноровиться. К тому же ничто не может положить конец чужим фантазмам. Мне кое-что об этом было известно. Если я возьмусь писать книгу про «потом», возникнет пропасть и непонимание. Мне показалось, что я могу сделать кое-что получше. Я напомнила Л., что несколько месяцев размышляла над другой идеей, над «настоящим вымыслом», что во время отпуска продолжала вести записи, и теперь мой план оформился, интрига обрисовалась.

Л. перебила меня:

– Интрига? Ты серьезно? Тебе не нужна интрига, Дельфина, и неожиданные повороты тоже. Ты выше этого, пора бы тебе уже наконец осознать.

Теперь она говорила очень мягко. В ее голосе не было никакой агрессии. Л. стремилась дать мне почувствовать, что она не доверяет тому, что только что услышала. Неужто я и впрямь разработала, выдумала интригу? Она продолжала:

– Тебе незачем придумывать что бы то ни было. Твоя жизнь, твоя личность, твой взгляд на мир должны быть единственным твоим сырьем. Интрига – это ловушка, капкан, ты, разумеется, полагаешь, что она даст тебе защиту или опору, но это ошибка. Интрига ни от чего не убережет, она очень скоро уйдет у тебя из-под ног или рухнет тебе на голову. Чтобы стало понятно, интрига – это вульгарный обман зрения, она не дает никакого трамплина, никакой опоры. Тебе это больше не нужно. Ты теперь не здесь, тебе понятно? Ты недооцениваешь своих читателей. Твои читатели не ждут, чтобы им рассказывали байки, чтобы они могли спокойно уснуть или чтобы утешить их. Они смеются над взаимозаменяемыми персонажами, переходящими из книги в книгу; они смеются над более или менее правдоподобными, ловко состряпанными ситуациями, читаными-перечитаными ими уже десятки раз. Плевать они на них хотели. Ты доказала им, что можешь делать кое-что другое, что можешь завладеть реальностью, схватиться с ней врукопашную; они поняли, что ты ищешь иную реальность и что тебе не страшно.

Между нами уже не было того напряжения, которое я ощутила в ее кухне несколько недель назад. Мы были двумя подругами, говорящими о моей работе и ее последствиях, и меня тронуло, что Л. проявляет такую заинтересованность.

Л. не спрашивала себя, могу ли я написать что-то «после этого». Л. была уверена, что я на это способна, и имела абсолютно четкое представление о том, какой это должно принять оборот.

Развеселившись, я ответила, что она играет словами и пародирует сказанное мной. Я сказала «интрига», но это была фигура речи, ни одна моя книга никогда не предложила читателю ни одной интриги и ее решения в том смысле, какой в это слово вложила Л. Пусть она хотя бы даст мне время объяснить, что я придумала. Она, кого так интересует применение, которое можно придумать для реальности, она-то как раз найдет, наверное, в моем рассказе что-то для себя.

Л. знаком попросила официанта принести нам еще два мохито, дав мне понять таким образом, что времени у нее достаточно, хоть целая ночь. Она откинулась на спинку стула, ее поза словно говорила: ну же, я тебя слушаю, выпьем за книгу, которую ты отказываешься писать, и за ту, которая, как ты утверждаешь, владеет тобой. Я допила свой стакан и приступила к рассказу.

– Героиня… ну, в общем… главное действующее лицо… молодая женщина, которая… только что закончила сниматься в реалити-шоу, где победила. С первых дней зрители передачи увлеклись ею, социальные сети раскалились, она появилась на первых полосах самых популярных иллюстрированных журналов и в телевизионных программах. В течение всего нескольких недель, когда она еще находилась внутри игры – ты знаешь, что их там держат взаперти? – эта девушка стала звездой.

Я ждала, что Л. утвердительно кивнет, но ее лицо не выражало ничего, кроме напряженного внимания. Я продолжала:

– На самом деле меня занимает не столько игра и даже не пребывание взаперти, а скорее то, что происходит потом, когда она оттуда выходит; я хочу сказать, тот момент, когда ей предстоит встретиться с тем образом себя самой, который не имеет с ней ничего общего.

Л. замерла и не сводила с меня глаз. Лицо ее ничего не выражало. Она слушала меня с несколько чрезмерным вниманием. Мне снова казалось, будто мне не хватает слов и я не могу выразить свою мысль, как мне бы этого хотелось. Мне казалось, что я опять превратилась в краснеющую перед классом маленькую девочку, единственной заботой которой было не расплакаться. Но я продолжила свой рассказ:

– В течение нескольких недель ее малейший жест, ненароком брошенное слово становились объектом обсуждений. Всеведущий и всемогущий голос непрестанно расшифровывал ее реакции. Мало-помалу этот голос в общих чертах обрисовал то, что отныне в глазах зрителей стало представлять ее личность. То есть вымысел, имеющий с ней не слишком много общего. Выйдя из игры, она начинает воплощать собой персонаж, образ которого ей неведом, нечто вроде переводной картинки в натуральную величину. И персонаж этот продолжает питаться ею, пожирает ее, словно невидимая ненасытная пиявка. Пресса рыщет по местам ее детства, ее жизнь изобретена заново, чтобы взбудоражить зрителей, и основывается на свидетельствах людей, которые по большей части ее не знали. В результате молодая женщина обнаруживает свой портрет в виде воительницы, хотя на самом деле, разумеется, она еще никогда не чувствовала себя настолько уязвимой, как сейчас.