Дочь палача и театр смерти - Пётч Оливер

– И на это можно жить? – удивился Симон.

Кайзер кивнул:

– И притом неплохо. Все началось с того, что местные жители продавали резные распятия и фигурки святых паломникам, направляющимся в расположенный неподалеку монастырь Этталь. Земля тут не особо плодородная, остается только резьба. Но постепенно здесь наладили настоящее производство. Кто-то изготавливает распятия, другие – кукол, марионеток, фигурки животных… чего только не делают. Их изделия продаются даже в Венеции и Амстердаме. Файстенмантель организует продажи и, в свою очередь, продает резчикам инструмент, древесину и продовольствие. Они работают на него, и он неплохо на этом наживается.

– Видимо, до того неплохо, что может вести себя как заблагорассудится. – Симон отпил кофе, уже остывший за это время, и показал на горшок у очага: – Налить тебе чашку?

Кайзер рассмеялся и покачал головой.

– Ты еще в прошлый раз угощал меня этим варевом. По мне, так слишком уж этот кофе горький. Не понимаю, чем он тебе так нравится?

– Он помогает мне думать. Кроме того, мне кажется, я привык к нему, как другие к выпивке.

Симон сделал еще глоток и помолчал. Слова его друга напомнили ему, как редко они виделись, хотя их разделял всего день пути.

– А как бесцеремонно Файстенмантель обошелся вчера с судьей, этим Ригером! – проговорил он затем. – Похоже, он знает о нем что-то такое, чего остальным знать не следует… Как бы то ни было, любой другой угодил бы за это в яму.

– Любой, но не Конрад Файстенмантель. По этой же причине он сумел добиться, чтобы инсценировку устроили раньше срока. Файстенмантель распределяет роли, хлопочет о костюмах и даже платит новому цирюльнику. – Кайзер подмигнул Симону. – Он не хочет, чтобы представление еще что-нибудь омрачило.

– Думаю, смерть собственного сына вполне его омрачает, – с горечью ответил цирюльник из Шонгау.

Кайзер пожал плечами:

– В сущности-то, они терпеть друг друга не могли, слишком разными были. Доминик был младшим сыном Файстенмантеля, и тот всегда считал его неудачником. При этом Доминик был настоящим художником. Мало кто мог так умело обращаться с долотом и резцом, как он… – Учитель грустно улыбнулся: – Должно быть, отец все же любил его по-своему. Иначе не дал бы ему эту роль.

– А что он имел в виду, когда говорил, что его сын нес всякий вздор? – спросил Симон.

– Ах это… Доминик постоянно говорил, что хочет уехать. В Венецию или Новый Свет. Хотя отец не дал бы на это ни крейцера. – Кайзер встал и принялся расставлять продукты на полки рядом с заспиртованными жабами и змеями. Стоя спиной к Симону, он продолжил: – Файстенмантель, кстати, убедил Ригера, что за всем этим стоит Ганс Гёбль. Сегодня утром Ригер увез Ганса в Этталь. – Кайзер тяжело вздохнул: – Так у меня ни одного Иисуса не останется.

– А ты? – спросил Симон. – Ты тоже считаешь, что это дело рук Гёбля?

Кайзер закашлялся так, что ему пришлось схватиться за полку. Когда приступ прошел, учитель покачал головой:

– Вообще-то на него это не похоже. Да и вряд ли Гёбль смог бы в одиночку привязать Доминика к кресту, а потом поднять. Одному такое не под силу. Ты сам говорил об этом прошлой ночью. – Он склонил голову. – С другой стороны, между семьями Файстенмантелей и Гёблей с давних пор царит вражда. Гёбли занимаются росписью и следят, чтобы фигурки были как следует разукрашены. Благодаря этому они стали вторым по могуществу семейством в общине. Как и Файстенмантели, они заседают в так называемом Совете шести, который вершит судьбу деревни.

– Позволь угадать, – проговорил Симон. – В этом Совете шести все друг с другом враждуют.

– Скажем так, все они себе на уме. Поэтому представление так много значит. Оно сплачивает жителей. Ну, по крайней мере раз в десять лет.

Кайзер снова сел за стол, черты его лица заострились.

– Никак в толк не возьму, почему ты вернулся, – покачал головой Фронвизер. – В том смысле, что в Ингольштадте у тебя было все. Должность в университете, просторное жилье, любимая жена…

– Тогда, десять лет назад, когда моя Грета умерла, – перебил его Кайзер тихим голосом, – я вдруг почувствовал, до чего же я одинок. И в какой-то момент жизнь в Ингольштадте, в этих стенах, мне опротивела. Видимо, по этой причине я и вернулся восемь лет назад. Здесь я родился, здесь мой дом.

– Прости, – проговорил Симон. – Глупо было с моей стороны…

– Брось, – Кайзер отмахнулся. – Хотя ты прав. Понять такое и впрямь непросто. Скажем так, в Обераммергау я хотя бы среди своих, у меня есть занятие. – Он улыбнулся: – Дети любят меня. Возможно, некоторые из них действительно попадут в гимназию. А уж из Петера я непременно сделаю ученого. Или, может, священника, или…

Симон рассмеялся:

– Только не священника! С меня довольно вашего бледнолицего ворчуна… как там его? Гереле? Для занудного шваба звучит вполне себе… – Он нахмурился: – Чем-то я его преподобию не понравился, как и судье Ригеру. Этот невзлюбил меня уже за то, что я из Шонгау.

– Люди здесь не любят, когда чужие вмешиваются в их дела, пусть даже и живут в нескольких милях. – Кайзер подмигнул: – Но можешь не беспокоиться. Пока ты пользуешься покровительством Конрада Файстенмантеля, тебе здесь ничего не грозит.

– Ну, замечательно, – простонал Симон. – Теперь мне куда спокойнее.

Он вдруг заподозрил, что тот незваный гость, возможно, был не простым торговцем или вором. Кроме того, Фронвизер не мог представить себе, чтобы Ганс Гебль распял другого человека только за то, что тот присвоил его роль в представлении. Может, за всем этим крылось что-то другое?

Кайзер хлопнул в ладоши и тем самым прервал его размышления.

– Думаю, пора рассказать тебе кое-что о твоих пациентах и о том, что ждет тебя в ближайшее время, – начал он бодрым голосом. – Итак, под уступом живет старуха Райзер; у нее сильный кашель, как и у многих в деревне. Кузнец Адам Цвинк давно жалуется на ломоту в суставах. У его жены какие-то зеленые выделения, хорошо бы тебе взглянуть, и…

Симон терпеливо слушал о жалобах своих будущих пациентов. Они ничем не отличались от пациентов в Шонгау, хотя многие здесь действительно слегли с тяжелой лихорадкой. Цирюльник с сочувствием смотрел на Георга Кайзера: бледный и небритый, он то и дело вынужден был прерываться и кашлял. Его тоже болезнь не обошла стороной.

И чем дольше слушал Фронвизер, тем крепче становилось его убеждение в том, что недельное жалованье в двенадцать гульденов было не таким уж и щедрым.

Туман, словно огромный саван, укрывал вершины гор. Вороны с карканьем кружили над скалистой, покрытой снегами громадой Кофеля, который уже сотни тысяч лет стерег эти места.

Кофель наблюдал еще, как низкорослые люди, одетые в кожи и меха, совершали у его подножия кровавые жертвоприношения и возносили почести своим богам. Мгновением позже он терпеливо взирал на римские легионы, которые прорубили в скалах дорогу, неся войну через перевалы. В битвах между людьми в железе и людьми в коже и мехах он не выбирал сторон, не погребал воинов под лавинами – лишь смотрел, как они разбивали друг другу головы. Снова лилась кровь, и боги принимали новые жертвы… Крики казнимых и замученных возносились до самых вершин, где среди холода и скал вили свои гнезда орлы.

Но его это не тревожило. Что вообще могло его потревожить?

Затем пришли рыцари, и с ними появилась эта крепость, камни для которой они вырубали из его плоти. Крепость была давно разрушена, лишь поросшие мхом развалины у его подножия напоминали о ребяческих помыслах ее создателей.

Потом вырос монастырь. По дорогам двинулись паломники и торговцы и принесли с собой чуму и войну. Двуногие, подобно крошечным муравьям, непрерывным потоком стекались в долину, стараясь ничем не пробудить его гнева. А когда они умирали, приходили новые.

Люди играли в странную, лишенную смысла игру.

Кофель столько всего повидал, что не удивился и этим странным созданиям, которые преодолели ближайший хребет и двигались на восток. Они были маленькими, даже меньше, чем простые двуногие, и лица их скрывались под островерхими капюшонами. В руках они держали кирки и лопаты, которыми прокапывали себе дорогу сквозь снег, даже в мае укрывающий склоны.