Оливер Пётч - Дочь палача и театр смерти
Обзор книги Оливер Пётч - Дочь палача и театр смерти
Оливер Пётч
Дочь палача и театр смерти
В память о моей бабушке Гермелинде Вернер, от которой я впервые услышал о Куизлях и которая пребывает теперь со своими предками. Ни один роман не сравнится с ее долгой, полной приключений жизнью.
Там пляшет карлик за окном…
Притопнет раз, потом другой,
Встряхнет мешочком за спиной…
Oliver Pötzsch
Die Henkerstochter und das Spiel des Todes
© by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin. Published in 2016 by Ullstein Taschenbuch Verlag
© Peter Palm, Berlin/Germany
©Прокуров Р.Н., перевод на русский язык, 2016
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
Действующие лица
Якоб Куизль – палач Шонгау
Магдалена Фронвизер (урожденная Куизль) – старшая дочь Якоба
Барбара Куизль – младшая дочь Якоба
Симон Фронвизер – цирюльник Шонгау
Петер и Пауль – сыновья Симона и Магдалены
Георг Куизль – сын Якоба, находится в Бамберге
Жители Шонгау:
Иоганн Лехнер – судебный секретарь
Мельхиор Рансмайер – городской лекарь
Маттеус Бюхнер – первый бургомистр
Якоб Шреефогль – член городского Совета и второй бургомистр
Марта Штехлин – знахарка
Лукас Баумгартнер – извозчик
Жители Обераммергау:
Конрад Файстенмантель – скупщик и глава Совета Обераммергау
Доминик, Каспар и Себастьян Файстенмантель – его сыновья
Йоханнес Ригер – судья Аммергау
Тобиас Гереле – священник Обераммергау
Георг Кайзер – учитель и автор текста инсценировки
Адам Гёбль – раскрасчик и член Совета шести
Ганс, Петер и Якобус Гёбль – его сыновья
Урбан Габлер – десятник извозчиков и член Совета шести
Франц Вюрмзеер – распорядитель извозчиков Обераммергау и член Совета шести
Себастьян Зайлер – управляющий склада и член Совета шести
Августин Шпренгер – мельник и член Совета шести
Ксавер Айрль, Рыжий Ксавер – резчик
Бенедикт Эккарт – настоятель монастыря Этталь
Алоиз Майер – лесовод из долины Лайнеталь
Каспар Ландес – ныне покойный цирюльник Обераммергау
Рябой Ханнес – помощник учителя
Непомук, Мартль, Вастль – школьники в Обераммергау
Йосси и Максль – батрацкие дети
Пролог
Иисус медленно умирал на кресте, однако в этот раз воскреснуть ему суждено не было.
Стояла кромешная тьма, однако Доминик Файстенмантель сумел различить надгробные плиты, черными угловатыми силуэтами вырисовывавшиеся перед деревенской церковью. Временами оттуда доносился шелест. Доминик полагал, что это вороны сидели на могилах и с любопытством его рассматривали. В долине Аммергау эти крупные хитрые птицы не были редкостью. Гнезда они вили в горах, но, чтобы поохотиться или поклевать падаль, спускались в долину. Доминик содрогнулся.
Если в ближайшее время не подоспеет помощь, он и сам станет такой же падалью.
Юный резчик со стоном попытался выпрямиться, но растянутые сухожилия тут же пронзила нечеловеческая боль. Его крик приглушил кусок грязной тряпки, заткнутый в рот. Юноша с хрипом повис, закашлялся и стал хватать ртом воздух. Но из-под кляпа вырвался лишь хриплый клекот.
«Так вот, значит, как оставил нас Спаситель, – пронеслось у него в голове. – В каких муках! Взвалив на свои плечи мирское бремя… Господи, приди ко мне и спаси!»
Но Господь не являлся. Никто не шел к нему. Несмотря на кляп во рту, Доминик в очередной раз попытался позвать на помощь, хотя стояла глубокая беззвездная ночь и местные жители в большинстве своем спали. Но уж пономарь-то наверняка уже на ногах! Его дом располагался прямо у кладбищенской ограды, рукой подать… Однако, как Доминик ни старался, он лишь хрипел и всхлипывал. Было так холодно, чертовски холодно! Здесь, в альпийской долине, даже майской ночью стоял холод, как в разгар зимы. Одетый лишь в набедренную повязку, юноша висел на кресте под открытым небом, дрожал и зябко ежился. А вороны продолжали его рассматривать.
Если усну, они перелетят на крест. Говорят, глаза мягче всего. Они начнут с глаз. Нельзя… ни в коем случае… нельзя засыпать…
Доминик отчаянно старался отогнать дремоту. В затуманенном сознании кружили обрывки воспоминаний. Воспоминаний о вечерней репетиции. Произнося последние слова Спасителя, он заметил несколько подгнивших перекладин, поддерживающих сцену. Доминик велел Гансу Гёблю, своему ровеснику, исполнявшему роль апостола Иоанна, срочно заменить балки, пока кто-нибудь не пострадал. Однако Ганс лишь закатил глаза и шепнул что-то остальным актерам, отчего те зашлись хохотом. Доминик знал, что вспыльчивый Ганс терпеть его не мог. Он сам жаждал сыграть Иисуса в инсценировке Страстей Христовых, да и многие прочили ему эту роль. Но по решению Совета роль досталась Доминику. Быть может, следовало отказаться? Так захотел его отец Конрад Файстенмантель, скупщик резных изделий. Его решениям в Обераммергау противиться не мог никто – ни священник, ни старейшины Совета, ни даже собственный сын.
При этом Доминик был близок к тому, чтобы освободиться наконец от отцовской опеки. Он мечтал отправиться в Венецию, а может, и еще дальше, за океан, в Новый Свет, где золото и серебро реками стекали с гор. Если б его план удался, он утер бы нос столь ненавистному и в то же время любимому отцу и распрощался бы с ним навек.
Но его намерение потерпело крах…
Доминик снова попытался выпрямиться и снова повис, хрипло закашлявшись. Деревянная ступенька, которая во время репетиций служила ему опорой, была сломана, в таком положении он едва мог дышать. Юноша дернул толстые веревки, которыми был привязан к кресту, но те оказались крепче проволоки. Все равно он был слишком слаб, чтобы освободиться. Наверное, хватило бы и тонкой бечевки, чтобы удержать его.
Голова до сих пор болела после удара, который нанес ему его мучитель. Взмах за спиной, внезапная боль, обморок – и вот он очнулся, раздетый и озябший, на кресте. Ожившей декорацией взирает со сцены на надгробные плиты, частью еще покрытые снегом.
– Паагии… – выдавил он из-под кляпа, теряя силы от холода. – Паагги… мее…
Приглушенные крики унеслись, подхваченные промозглым ветром, задувавшим в долину с Альп. Дома стояли погруженные во мрак, замычали несколько коров, и ничто больше не нарушало безмолвия. Во дворе Эдерле неожиданно мигнул огонек – должно быть, старик как раз вышел по нужде с зажженной лучиной. От двора до кладбища было не больше десятка шагов, но и они могли показаться сотнями миль.
– Пааггиии… – снова захрипел Доминик.
В сущности, он давно понял, что умрет. Или замерзнет, или еще раньше задохнется. Уже сейчас он едва мог дышать в висячем положении, мысли становились все тяжелее и тяжелее. До сих пор в сознании его удерживало только одно – он узнал своего мучителя. Доминик недооценивал его. Он и предположить не мог, что этот человек способен на такое. То было помешательство, промысел дьявола! Кто-то должен предостеречь общину, дьявол был среди них. Доминик видел безумный блеск в его глазах, должен был понять…
А теперь было слишком поздно.
Со стороны надгробных плит снова донесся шелест. Доминик приоткрыл глаза и увидел несколько темных пятен, которые перелетели на крест и уселись по обе стороны на перекладине.
Каркнуло. Звук этот походил на человеческий голос. По дереву заскрипели когти.
«Отец, отец мой, для чего ты оставил меня?»[1] – успел подумать Доминик.
А потом вороны занялись добычей.
1
Ткач Томас Цайлингер остекленелым взором следил, как ржавые щипцы грозно приближаются к его губам. Изо рта у него тонкой нитью стекала слюна, дрожащие пальцы судорожно стискивали спинку стула. Он открыл рот, снова закрыл. И в конце концов малодушно помотал головой.
– Ду… думаю, надо бы мне еще глотнуть, – пробормотал он. – Мо… можно мне еще маленький глоточек?
Магдалена со вздохом отложила клещи, взяла стеклянный пузырек, стоявший на столе, и осторожно налила в деревянную ложку точно отмеренную порцию.
– Но этого и впрямь уже достаточно, – проворчала она. – Столько териака даже лошадям не дают.
Цайлингер осклабился и показал черный пенек зуба, доставлявшего ему столько хлопот. Магдалена почувствовала запах дешевого шнапса, перемешанного с дымом, которым тянуло от очага. Шаткий, потертый стул служил креслом для процедур, надтреснутая миска – плевательницей для крови. На пошарпанном столе выстроились ряды всевозможных горшочков и склянок, хотя дороже собственноручно приготовленного териака ничего не было. В открытое небольшое окно падали лучи послеполуденного солнца, и в них плясала пыль.
