Плач - Сэнсом Кристофер Дж.

— Да, ее подарок.

— Я видел, что имя сержанта Шардлейка включили в список вашего Научного совета. И узнал, что молодой Уильям Сесил перешел на службу к лорду Хартфорду. Это потеря для вас, Ваше Величество: он проявил себя как способный молодой человек.

Да, подумал я, Пэджет в курсе всех перестановок в королевском окружении, он видит все списки, чтобы ничто интересное не прошло мимо него. Государственный секретарь научился этой хитрости у Томаса Кромвеля, в прошлом нашего с ним господина.

— Сержант Шардлейк тоже покидает Совет, — сказала королева. — Мой камень не удалось найти, несмотря на все его усилия. Похоже, теперь уже мало шансов его разыскать.

Уильям Пэджет посмотрел на меня своим каменным немигающим взглядом и провел рукой по длинной раздвоенной бороде.

— Как жаль, что вор не найден и не повешен, — сказал он с ноткой укора в голосе, а потом похлопал по своей папке: — Извините нас, Ваше Величество, король только что подписал несколько важных писем, и они должны быть немедленно отправлены.

— Конечно. — Екатерина взмахнула рукой, отпуская их.

Ее собеседники низко поклонились, после чего удалились через маленькую дверь, ведущую в глубины дворцовых лабиринтов. Королева, Мэри Оделл и я остались среди бесстрастных стражников. Лицо Ее Величества тоже оставалось бесстрастным, не выдавая ее чувств от встречи с Ризли и Пэджетом. Она знала, что по крайней мере Томас Ризли желал бы увидеть ее на костре.

— Значит, прощайте, Мэтью, — сказала она с формальной улыбкой. — Еще раз спасибо.

Я низко поклонился и коротко прикоснулся губами к ее руке, ощутив аромат фиалки. Согласно правилам этикета, я не разгибался, пока королева и Оделл не удалились обратно в свои апартаменты и двери за ними не закрылись. После этого я с болью в спине выпрямился.

Оставив свою робу со значком Ее Величества у одного из стражников, я покинул Уайтхолл, и мое облегчение при этом оттенялось долей грусти.

Глава 33

Рано утром на следующий день я сидел за завтраком, угрюмо изучая отпечатанный циркуляр из ведомства Пэджета, который принес мне клерк Роуленда. Он подробно определял обязанности тех, кто будет дожидаться адмирала на улицах, чтобы поприветствовать его со свитой, когда они будут проезжать по Лондону. Представители судебных иннов займут позиции вместе с сановниками из Сити у собора Святого Павла и будут радостными криками встречать проезжающих французов. Также мы будем присутствовать на приеме адмирала у принца Эдуарда близ Хэмптон-Корта через два дня и на великом пиру, назначенном на следующий день. Меня не радовало ни одно из этих мероприятий, и я все еще был в печальном настроении от расставания с королевой после невыполненного задания, так что был немногословен с Мартином, когда он прислуживал мне утром, и рявкнул, что кончается масло. Как всегда, Броккет отреагировал без эмоций, извинился и ушел принести еще.

Когда он вернулся и поставил на стол новое блюдо, я сказал:

— Извините, Мартин, я сейчас был с вами груб.

— Вы были правы, сэр, — спокойно ответил стюард. — Я должен был проверить масло. Хотя его выставила Джозефина.

Я нахмурился: Броккет не упустил случая упрекнуть девушку.

— К вам визитер, — сказал Мартин. — Мастер Коулсвин из Грейс-Инн.

— Филип? Попросите его подождать, — велел я. — Я сейчас выйду.

Стюард поклонился и вышел. Я задумался, не передумал ли Коулсвин расследовать историю отчима Изабель и Эдварда, и, вытерев салфеткой губы, вышел в гостиную. Филип с задумчивым выражением на своем красивом лице смотрел в окно на сад, сияющий под августовским солнцем. Он обернулся и поклонился:

— Извините за ранний визит, Мэтью. Дай вам Бог доброго дня!

— И вам. Рад вас видеть.

— У вас прекрасный сад.

— Да, жена моего стюарда много сделала, чтобы его улучшить. Как ваша семья?

— Спасибо, все здоровы. И очень рады, что государственные дела… уладились.

Я предложил гостю сесть. Он сложил ладони и сказал серьезным тоном:

— После нашего разговора на прошлой неделе я долго боролся с совестью по поводу того, что делать с Эдвардом Коттерстоуком. Размышлял о своем долге перед Богом.

— И?.. — подбодрил его я.

— Решил, что не могу оставить это дело так. Если мой клиент каким-то образом замешан в смерти своего отчима, то это преступление перед Богом и людьми. И я не только не смогу представлять его интересы, а даже буду обязан по меньшей мере рассказать обо всем викарию, который печется о наших с ним душах. — Он глубоко вздохнул. — В прошлое воскресенье после церкви я поговорил с Эдвардом, объяснил ему, что мне рассказали о смерти его отчима, и поинтересовался, не связана ли каким-то образом эта история с его чувствами к Изабель.

— И как он на это отреагировал?

— Очень сердито. Сказал, что тот старый барристер не имел никакого права рассказывать сказки о делах, по которым мать его инструктировала не важно сколько десятилетий назад, и что мне не следует слушать эти сплетни.

— Строго говоря, он прав.

Филип наклонился ко мне с упорством на лице.

— Да. Но свирепая манера, с которой он отреагировал, — вам надо было это видеть! Он был взбешен, но в то же время обеспокоен. Здесь что-то кроется, Мэтью, что-то серьезное.

— Так я и подумал, когда Изабель была моей клиенткой, — кивнул я и, сделав небольшую паузу, спросил: — Ну и что дальше?

— Полагаю, нужно поговорить со старым слугой Воуэллом. Делать это без инструкций Эдварда — нарушение правил, но тем не менее я считаю это своим долгом. — Мой коллега плотно сжал губы. — Сегодня пойду к нему.

— Можно и мне пойти?

Поколебавшись, Филип все же кивнул, и на лице его мелькнула редкая робкая улыбка.

— Да. Я буду рад вашему присутствию. Я и так нарушаю правила, а если суждено быть повешенным за кражу ягненка, почему бы не украсть овцу? [41] — Он глубоко вздохнул: — Пойдемте сейчас. Я приехал на лошади. Мы можем сразу отправиться туда.

Я велел Тимоти седлать Бытие, а потом послал мальчика в контору с запиской, что приду позже.

Было все еще рано и город только оживал, когда мы подъехали к дому Коттерстоука у Доугейта. Я то и дело оглядывался — у меня появилась такая привычка с той ночи, когда случилась стычка на причале. Но если за мною все еще следили, в чем я сомневался, то это делал кто-то очень ловкий. А возможно, теперь, когда из кружка Грининга больше никого не осталось в живых, кроме Вандерстайна, который был в бегах, нужды наблюдать за мной больше не было.

Мы миновали худую, в лохмотьях старуху, переходившую от дома к дому с криком: «Что-нибудь с кухни, девушки!» Это была одна из тех женщин, что собирают кухонный мусор, дабы продать за несколько пенсов на компост для огородов в пригородах Лондона. Она была стара для такой тяжелой и грязной работы. Когда я посмотрел в ее почерневшее лицо, мне вспомнился рассказ Барака, как он встретил на улице свою мать. Эта отверженная старая женщина вполне могла оказаться ею. Семейные ссоры — страшная вещь.

Мы проехали через Большой акведук в Истчипе, где служанки и хозяйки выстроились в очередь со своими ведрами, чтобы набрать воды. Несколько нищих, что всегда осаждают очередь, оставили женщин и бросились к нам — один подскочил под самый нос лошади Филипа, отчего та шарахнулась в сторону.

— Осторожнее, приятель! — крикнул мой спутник, стараясь усмирить лошадь. — А то она тебя лягнет!

Когда мы двинулись дальше, он сказал мне:

— Боже, как от него воняет! Почему он не может помыться, вечно шатаясь у акведука?

— Трудно оставаться чистым, попрошайничая летом, — заметил я.

Коулсвин медленно кивнул:

— Вы правы, упрекая меня. Мы должны иметь милосердие к тем, кому не повезло. Это по-христиански.

— Конечно. Но не давать же им власть над государством, — добавил я с иронией, — как хотели бы анабаптисты.