Войтех Стеклач - Современный чехословацкий детектив (сборник)
— Я уже давно собирался прибить! — виновато начал я.
— Прекрасный тайник! Ключ здесь прячете?
— Нет. — Я подошел поближе и заглянул в дыру. В мягкой глине виден был отпечаток какого-то твердого предмета. След был слегка смазан, словно предмет кто-то поспешно вытащил.
— Не прикасайтесь! — резко приказал поручик. Сходив к своей машине, он вернулся с лопаткой и двумя кусками целлофана. Один из них расстелил на земле и опустился на колени. Осторожно отколупнув лопаткой ком, завернул его в другой кусок. Я глядел на него, вытаращив глаза. Поручик поднялся, отряхивая грязь с безупречно отутюженных складок на брюках.
— Всегда вожу это с собой, — удовлетворенно заметил он и поднял за уголок целлофановый сверток. — Может пригодиться, когда случается что-то чинить на улице.
Я истерически расхохотался.
* * *Три часа спустя я отодвинул кипу оставшихся после Йозефа неразобранных дел, с которыми только что успешно управился, и, разогнув ноющую спину, потянулся. Подозреваемый в убийстве с ограблением, избитый, можно сказать, все потерявший и потерпевший крах по всем статьям, я должен был работать, несмотря ни на что. Хорошо, что хоть это у меня оставалось. В работе я находил утешение. Она помогала мне сохранить здравый рассудок. Утверждала в мысли, что живу я в Чехословакии, в тысяча девятьсот семьдесят шестом году от рождества Христова, когда не происходит абсурдных убийств, а невиновных не приговаривают к смерти на основании козней, подстроенных каким-то негодяем. Мысль о негодяе породила в моей голове шальную идею. Поддавшись ей, я взялся за телефонный справочник.
Дрозд Богумил… Карел… Станислав… Ни один из них не жил на Баррандове. Подумав, я перелистал несколько страниц.
Эзехиаш… Эзехиашова Ганна, Глубочепы, Фильмаржская, 612. Без сомнения, Ганкина мать. Но отозвавшийся в трубке голос не принадлежал пожилой женщине.
— Алло, — запыхавшись, произнесла Ганка, словно она бежала, чтобы первой успеть к телефону.
— Это Мартин, — сказал я. — Здравствуйте.
— Кто?… Вы?… — Она помолчала. — Что вам нужно?
— Я хотел бы поговорить с вашим мужем. Но его, скорее всего, сейчас нет дома, так ведь? — Я с досадой подумал, что нужно было звонить на предприятие, где работает инженер Дрозд.
— Конечно, он на работе, — подтвердила Ганка. — А что вы от него хотите?
— Я только хотел убедиться, что ему не очень досталось от Дежо.
— Какой еще Дежо? — не поняла она.
— Да тот цыган, с которым он столкнулся сегодня ночью, когда посетил мой дом. Дежо отсыпался в прихожей. Вы-то ведь знаете, где это?
— Что за глупости вы говорите! — холодно ответила она. — Я вас не понимаю.
— Ваш муж поймет. Когда он вчера вернулся домой?
— Не знаю, — отрезала она. — Я уже спала. Меня это не интересует.
— А зря, — укоризненно сказал я. — Вашего мужа могли покалечить. Дежо — известный драчун. Но, может, пан инженер был вооружен? У него, случайно, нет ножа?
— Какого ножа?
— Солидного, острого карманного ножа, которым можно без усилий разрезать все четыре покрышки у «шкоды», оставленной в лесу без присмотра. Неподалеку, скажем, от вашего кровавого застенка.
Если минуту назад она собиралась бросить трубку, то теперь передумала.
— Что вы такое говорите? — заикаясь, выговорила она. — Объясните толком!
— Ваш муж разве не поделился с вами, как вчера прошла наша встреча?
— Нет. А что случилось?
— Приходите, полюбуетесь на меня, — жалобно протянул я. — Спешить не обязательно, мои синяки еще долго не сойдут. Не говоря о разбитых губах и брови.
— Господи! Вы что же, подрались? Из-за чего?
— Его рассердило, что я с вами не сплю, — ответил я. — Сожалею, что пришлось его разочаровать, но… — В кабинет вплыла Района с дымящейся чашкой в одной руке и коробкой сахара — в другой.
— Я сварила вам кофе, — кокетливым тоном заявила она. — Сколько кусочков сахара?
Об этом она спрашивала меня каждый раз.
— Два, — сказал я.
— Пожалуйста, говорите серьезно! — кричала в трубку Ганка. — Что вы сказали?
Рамона, склонив надо мной свое декольте — здесь, на стройке, прямо самоубийственное, — поставила на стол кофе. Долго возилась с сахаром и размешивала. Ушко, украшенное золотым кольцом величиной с блюдечко, так приблизилось к телефону, что она едва не звякнула меня этим обручем по носу. Переложив трубку в другую руку, я гневным взглядом выставил прелестную деву за дверь. Она оскорбленно выплыла.
— Алло! Вы слушаете? Алло! — Ганка почти всхлипывала.
— Да-да! — ласково сказал я. — На чем мы остановились? Ага. Он не на шутку взбесился, когда понял, что подобное разочарование ожидает и поручика Павровского.
— И вы способны говорить подобным тоном? — простонала она. — С таким цинизмом?
— Приходится быть циником, — ухмыльнулся я в трубку. — Иначе не остается ничего другого, только выплакать все глаза по своим новым дефицитным покрышкам. Прощайте!
— Погодите! — отчаянно крикнула она.
— У меня нет времени. Нужно ехать за машиной. Вдруг ваш супруг вспомнит, что у машины еще имеются кузов и мотор? — И я положил трубку.
Это была глупая, дилетантская месть, но она благотворно подействовала на меня. По крайней мере позволила отвлечься перед неизбежным решением проблемы: как переправить четыре покрышки отсюда до шоссе в пяти километрах от Старой Болеславы.
* * *Эту задачу за меня решил кто-то другой. Когда после четырех часов я побрел к складу, чтобы проверить, не сожрали ли мыши старые покрышки, в глаза мне бросился стоящий за забором белый «трабант». В нем сидела пани Дроздова, бледная и с непривычно покаянным видом. Увидев меня, вышла из машины.
— Добрый день! — сказала она смиренно. — Вы не сердитесь, что я приехала?
— Нет, — ответил я. — Но у меня и правда нет времени. Нужно заняться машиной.
— А как же вы до нее доберетесь? — участливо спросила она.
— Налегке без труда. С покрышками будет хуже.
— Мне именно это пришло в голову! — радостно провозгласила она. — Я вас туда отвезу, хорошо?
Долго я не раздумывал. Общество пани Дроздовой меня не привлекало, но это предложение было весьма кстати.
Итак, я снова сидел в автомобиле, возле красавицы с каштановыми волосами, на сей раз как пассажир, с каждым поворотом колес приближаясь к месту, где до сих пор ничего хорошего со мной не случилось. Пани Дроздова ехала быстро, но правил не нарушала. Машину вела мастерски. И молчала. Я взглянул на нее украдкой. Боковое стекло было опущено, и на фоне мелькающих полей профиль ее вырисовывался очень даже впечатляюще. Ветер трепал над слегка нахмуренным лбом каштановые кудри.
— Если бы нас увидел поручик Павровский, — обронил я, — ни под каким видом мне бы уже не поверил, будь я красноречив, как сам Геббельс.
Она не уточнила, о чем это я, но зарделась.
— И как вам пришла в голову этакая глупость? — Я покачал головой. — Только не оправдывайтесь своей семейкой. Женщине скорее простится, если она покушается на имущество супруга, чем на его честь.
Уголки ее красивого рта опустились.
— В другой семье — возможно, — с горечью сказала она. — В нашей ценится лишь то, что можно купить и продать.
Скорее всего, она не врала. Знавал я такие круги, и не только семейные. Но здесь было что-то не так.
— Простите за нескромность, сколько вам лет?
— Двадцать восемь.
Я бы дал ей лет на пять меньше.
— Вы взрослая женщина. Замужняя. Ваша семья — это прежде всего ваш муж. Хоть убейте, не могу поверить, что такое ваше объяснение его больше устроило, чем…
— Чем правда? — прервала она меня. — Да, больше. Томаш не хочет продавать это старье. Он понятия не имел, что я задумала. И никогда мне не простит.
— А дальше-то как вы себе все представляли? — с досадой спросил я. — Как ни крути, пришлось бы ему рассказать. Вам потребовалось бы его согласие, даже продавай вы лишь свою половину.
Ответ последовал незамедлительно.
— Я бы пошла в Национальный комитет! — с хитрым видом заявила она. — Это ведь односемейный дом. Нам однажды уже хотели подселить жильца. Тогда Томаш заявил, что в таком случае необходима перестройка, и дело затянулось. Нам могли приказать самим туда переселиться. И Томашу пришлось бы продать дом, пока еще никого не подселили.
Эта красавица все рассчитала. Вилла с квартирантом не стоила ничего. А переселяться в нее с Баррандова им, разумеется, не хотелось.
— Не жестоко с вашей стороны? Ведь этот дом принадлежал его родителям.
— Половина — моя, — отрезала она. — Они ее на меня записали. Думали подкупить, чтобы я заботилась о Томаше. — Она поглядела на меня глазами темными, как само отчаяние. — Томаш ведь больной, — прошептала она чуть слышно.
