Юрий Вигорь - Сомнительная версия
— Да-да, я понимаю вас, во многом вы правы, — кивал Станислав Андреевич, ероша влажными пальцами редкий пушок на своей полысевшей голове.
— Э, да что говорить, — вздохнул Костя и взял из положенной Станиславом Андреевичем пачки папирос «беломорину». — Сколько нашего брата мастерит где придется, на чердаках, в сараях, пишут, рассылают свои чертежи, а они попадают к таким вот Лузанским и возвращаются с приложенной к ним коротенькой цидулькой обратно. Иной раз приедешь в большой город в командировку, смотришь, с какими лицами люди мечутся по магазинам за шмотками, и думаешь, сколько энергии люди распыляют по пустякам. Накапливать барахло мыслящий человек не станет, ему это скучно. Как сказал один мудрец: «Живи для себя, и ты будешь чувствовать себя среди врагов, ибо каждый мешает твоему благу, но живи для других, и ты будешь чувствовать себя среди друзей».
В маленькой рубке было накурено, табачный дым от папирос плотной завесой стоял под потолком, и пробивавшийся сквозь него свет пластмассового плафона создавал у Станислава Андреевича иллюзию, что они находятся на дне небольшого аквариума, в котором давно не меняли воду. Он повернулся к иллюминатору, прижался лбом к холодному стеклу и увидел рядом с лицом непроницаемо-черную воду. Даже легкая зыбь, казалось, совсем улеглась, и повсюду царил покой.
Потом они вышли на палубу, и Станислав Андреевич, стоявший совсем рядом со штурвалом, протянул было к нему руку, но, словно чего-то устыдясь, полез в карман за спичечным коробком, несколько раз подкинул его на ладони и снова спрятал назад.
— А эта молодая женщина, которая приходила днем к вам на яхту… — спросил он низким грудным голосом, но почему-то осекся.
— Верка? Это моя сестра, самая младшая. Приехала на неделю из Очакова. Я ведь сам очаковский, у меня там мать и две сестры. Третий год собираюсь хоть на недельку съездить домой и все никак не могу выкроить время. Нынешний год яхтсмены из нашего клуба ходили в двухнедельный поход по Черному морю, так тоже пришлось отказаться, хотя заходили по пути в Очаков. Возьмешь отпуск, а потом понадобится ехать в Москву, перевозить свой стенд, могут на заводе не отпустить. Берегу на осень, когда свободное время потребуется для дела.
Небо на востоке уже светлело, луна низко повисла над самым горизонтом, казалось, вот-вот готовая окунуться в маслянистую гладь моря, где в синеватой неопределенности зыбко вздрагивала на воде ее желтоватая тень. Огни пароходов на рейде, казалось, померкли, стояла такая тишь, что было явственно слышно, как с легким всплеском далеко от берега опустилась на воду чайка и тотчас взлетела.
— Хотите выйти со мной в море? — неожиданно предложил Костя. — Вот и сбудутся ваши недавние чаяния, постоите за штурвалом в открытом море, а не здесь, под берегом. С пяти часов можно уже брать отход. Только придется сходить вам за паспортом.
— А без него никак нельзя? — просящим тоном сказал Станислав Андреевич.
— Нет, что вы, пограничники не выпустят. У них насчет этого строго. Так вам ведь тут недолго. Как раз и рассветет совсем. Я буду вас ждать, подготовлю пока яхту к отходу.
Станислав Андреевич спустился на пирс и неторопливо стал подниматься террасами. На даче, где он снимал комнату, все спали. Осторожно отворив скрипнувшую калитку, он прошел по усыпанной гравием дорожке, которая блестела от обильной утренней росы и при каждом его шаге наполняла тишину приглушенным шорохом. Проследовав к себе, он, не раздеваясь, лег навзничь на кровать и долго лежал с открытыми глазами, глядя на оклеенный простенькими обоями дощатый потолок. Сон все не шел, хотя глаза болели от усталости. Ему казалось, что он уже не сможет спокойно отдыхать в этом городке, постоянно будет чувствовать присутствие этого человека, думать о нем, о его изобретении, которое наполняет всю жизнь этого неудачника смыслом, а пойти посмотреть на его стенд, серьезно вникнуть в расчеты и графики у него недостанет мужества, и впору собирать вещи и уезжать отсюда, чтобы долгожданный отпуск не пропал зря.
«А надо бы ему открыться, надо бы ему помочь, — думал он, — но как это сделать, как пересилить себя?» И чем дальше он думал об этом, тем яснее сознавал, что у него не хватит решимости перебороть самого себя, свое малодушие, преодолеть оцепенение души. Все его недавние размышления о краткости жизни и необходимости избавиться от привычки лгать себе и другим — все то, что, казалось, возвысило на время его в собственных глазах и сулило некое внутреннее освобождение, представлялось теперь всего лишь жалкими сантиментами. Одно дело красиво мыслить, а другое — решиться на конкретное действие, и между этим лежит целая пропасть, но чтобы переступить ее, нужно сделать один шаг, и, оказывается, это совсем не просто.
«Да, — говорил он себе, — жизнь полна искушений, природа наша извращена, и переделать ее под силу только нам самим. Но как это сделать? Как?» И со страхом сознавал, что не может найти выхода и на что-то решиться.
Последний призрак графа Нарышкина
Не знаю, как вы, но лично я никогда не испытывал особого пристрастия к щекотливым романтическим историям. Нет, выдумывайте все, что вам будет угодно, ведь недаром сказал поэт: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Но не преступайте границ реальности, не напускайте зря лишнего тумана и мишурного блеска, вводя в заблуждение доверчивого читателя. И уж будьте уверены, я не стал бы зря занимать ваше время рассказом о загадочной смерти графа Нарышкина на охоте, который услышал, коротая время в егерской сторожке Альфонсиса Бразайтиса, если бы эта история в недалеком прошлом не послужила на руку кое-кому из незадачливых браконьеров. Впрочем, тут кроется толика вины и самого Альфонсиса, ибо кто, как не он сам, распространял неоднократно сомнительную легенду?
Примите во внимание, что живет Альфонсис один-одинешенек в глухом лесу, поскольку остался вдовцом, а дочь после свадьбы уехала в Пудожский район к мужу. Бразайтис — человек добрейшей души, немного сентиментален и подвержен мнительности. Выходя на охоту, он придает значение всяким малейшим приметам и может заранее совершенно разуверить себя, что ему нынче выпадет удача. Долгими зимними вечерами он заполняет досуг резьбой по дереву, мастерит из сучков и веток чертей и леших, которыми увешаны все стены его сторожки. Произведениями искусства многочисленные поделки Альфонсиса не назовешь, но, надо отдать должное, в них чувствуются фантазия и немалый вкус автора.
Прежде чем продолжить этот драматический рассказ, позвольте коснуться нескольких существенных подробностей.
Окрестности литовского городишка Йонишкис не без основания считают с давних пор вотчиной благородных европейских оленей. Здесь их и впрямь превеликое множество, и они беспечно разгуливают целыми стадами по лугам и пастбищам, ревностно опекаемые егерями.
В сентябре, в самую жаркую пору гона, над даунаравскими лесами по ночам стоит неумолчный страстный стон быков, вызывающих соперников на поединок. Бои идут горячие, и на лесных опушках слышится мощный треск рогов.
Альфонсис уверял меня, что лет двести назад впервые завез сюда оленей граф Алексей Петрович Нарышкин, в молодые годы заядлейший охотник, гуляка и хлебосол. Позже, при Павле I, его отлучили от столичного двора за какие-то прегрешения. Поговаривали, что граф имел связь с орденом иллюминатов, хотя принадлежал он к масонской ложе так называемых черноголовых, которые проповедовали всеобщее братство без государства и церкви. В ту пору был разоблачен заговор, и, хотя Нарышкин сам пострадал, на заседании ложи пришли к выводу, что именно по его вине тайна оказалась раскрытой. Так ли это на самом деле — нам трудно судить, да и не столь важно для нашего рассказа.
Обширное имение графа находилось в близлежащем от Йонишкиса местечке Жагарэ. И по сей день сохранился почти не пострадавший от времени величественный ансамбль дворца, надворных построек и служб, исполненных в готическом стиле. Рядом разбит чудесный парк, и до самой окрестности местечка Жагарэ тянутся липовые аллеи, которые перерезает сегодня широкая и оживленная автомобильная магистраль.
Судя по слухам, граф Нарышкин, живя на широкую ногу, держал десятка четыре свор борзых и гончих, а в прекрасной конюшне красного кирпича, увенчанной шпилями по двускатной крыше с башенками, было не меньше трехсот отменных скакунов.
Специально доставленные из Булонского леса олени жили в огромных, обнесенных сеткой вольерах среди соснового бора. Каждый год граф велел выпускать молодняк на волю, и по прошествии времени олени расселились по всей округе.
Приезжавшие в имение гости старались перещеголять друг друга в стрельбе из ружей и луков, причем частенько охотились без зазрения совести и в вольерах, но сам старый граф, презревший на склоне лет светскую суету и одолеваемый меланхолией, если и развлекался охотой, то исключительно в лесах на вольную дичь, как истый спортсмен. У его светлости имелась отменная коллекция ружей, стрелял он, надо сказать, превосходно и мог дать любому фору, что в состязаниях из английского лука, что из арбалета.
