Кевин Гилфойл - Театр теней
Но я не учел, что входная дверь заперта.
Не успел я сообразить, что ручка не поворачивается, как она со всей силы ударила меня под колени. Я упал. Она заорала: «Это ты стрелял в моего отца! Ах ты, сукин сын!» Я поднялся на ноги и наотмашь ударил ее по щеке. Она свалилась, а я рванул к двери. И тут она выкрикнула: «Я знаю, как ты выглядишь, подонок!» — и потянулась за телефоном. Она не успела набрать три цифры — я выбил трубку у нее из рук. Заломил одну руку, схватил за шею и повалил на пол посреди пятачка перед кассами. Ее рука хрустнула. От страха она не могла кричать, только расплакалась. Я опустился рядом с ней на колени, чтобы нас не было видно с улицы, но за окном мела такая вьюга, что на улице ни одного прохожего не было. Какое-то время мы возились на полу. Я крепко держал ее за горло, чтобы не вырвалась. Вот теперь она точно успела меня рассмотреть: если бы федералы показали ей портрет Байрона Бонавиты, она наверняка сказала бы им, что я — не он. Мое идеальное прикрытие рассыпалось бы в пух и прах. На кону была вся деятельность «Руки Господа». Я посмотрел ей в глаза и увидел больше ярости, чем страха. Вот, преподобный Макгилл, мы и подошли к вопросу о непредвиденных последствиях и о великом благе. Я сделал выбор, точнее сказать, принял единственно правильное решение: я сжал ее горло так, чтобы она не могла дышать, и подержал так несколько минут.
Когда она испустила дух, я разорвал у нее на груди блузку. Решил имитировать изнасилование. К счастью, парнишка сделал за меня почти всю работу. На груди, там, где он слишком сильно ее тискал, виднелись ссадины. Я надрезал джинсы — на бедрах и заднице остались синяки, оттого что он ее шлепал и щипал. Я еще раз проверил, мертва ли она, забрал с прилавка свою записку и вышел на улицу. Пошел прочь, а пурга заметала мои следы.
Микки замолчал. Из-за угла дома Гарольда выбежали трое детишек. Один догонял, стреляя из разноцветного водяного пистолета; на пистолет игрушка была совсем не похожа, зато стреляла метров на шесть. У стола стояла такая тишина, что слышно было, как струя вылетает из маленького отверстия в дуле.
— Ребенок, — проговорил, наконец, преподобный Макгилл. — Боже мой, совсем ребенок!
— Непредвиденные последствия. Великое благо, — отозвался Микки. — Мур, очевидно, как одержимый начал искать убийцу дочери. Немного времени спустя его жена покончила с собой, наглотавшись таблеток. По нелепой случайности погиб и еще один человек — не то в Оклахоме, не то в Небраске, — и Мур был в этом замешан. Вся жизнь его летела под откос. В конце концов он сдался. Отошел от дел.
Это, святой отец, тоже часть моей работы. О ней вы не желаете знать. Сжимая той ночью горло девочки, я мог отступить. И тогда мое служение общему делу — а оно продолжалось двадцать лет — закончилось бы, не успев начаться. И некому было бы запугивать сторонников клонирования и всех этих любителей экспериментировать, этих Франкенштейнов и Менгеле[32] современной науки. И вы не сидели бы здесь и не готовили речь в ожидании скорой победы, которую вы сможете присвоить себе, объявив о ней по кабельному телевидению.
Двадцать лет… Да, за эти годы от моей руки, бывало, гибли так называемые невинные люди. Они путались у меня под ногами. Косвенный ущерб, как называют это военные. Но никогда больше Господь не просил меня о решении, подобном тому, что я принял снежной ночью в Чикаго. Я думаю, тогда он испытывал меня, как испытывал Авраама. Только моей руки он не отвел, ибо знал, чему суждено случиться после смерти этой девочки. Для Него, Всеведущего, не существовало непредвиденных последствий — одно только великое благо.
На вашем лице читался ужас, когда я рассказывал, как умерла Анна Кэтрин Мур. И правильно. Это действительно было ужасно. Она была хорошенькая, юная: вся жизнь впереди, мечты, планы. И были люди, которые ее любили. Я все это уничтожил вот этими самыми руками. Сразу скажу, мне это не доставило радости. Тот парень, с которым она занималась сексом в кабинке, получал удовольствие, делая ей больно, я — нет. Убивая докторов из списка Гарольда Деверо, я тоже не получал удовольствия. Я убивал, потому что к этому призвал меня Господь, и каждый раз, хотя я выполнял священную миссию, сознавал, что совершаю грех. Я полностью готов к тому, что за грехи мои попаду в ад, и не уповаю на безграничную Божью милость. Если я обречен на адское пламя, приму эту долю не ропща, ибо это великая честь — делать, как Он велит, даже если Он уготовил для тебя вечные страдания и неизбывный позор.
Что же касается вас, преподобный Макгилл, вы радовались моим делам и сейчас не чувствуете себя грешником, потому что не вы нажимали на курок, не вы подкладывали бомбы, не под вашими руками хрустнула гортань дочки Мура. Но ведь это Всевышний повелел нам ступить на этот путь. — Микки схватил список правой рукой и смял его. — Не по своей воле я убил доктора Али, доктора Денби или доктора Фридмана — я лишь исполнял Его волю, так же, как и вы. Я посвятил этому всю свою жизнь. Я принес жертву во имя человечества и во славу Его. Мне неведомо, почему Господь избрал меня для этой роли — вполне возможно, что Он не посылает праведных в ад ради высшего блага, а избирает грешников, вроде меня, и велит им грешить ради Него.
Понимаете, Господь выражает себя через парадоксы. Вы знаете, что такое парадокс, преподобный Макгилл? Это когда какое-то явление и его противоположность существуют, по воле Бога, в неразрывном единстве. Я считаю, что сегодняшние святые и мученики — живые примеры таких парадоксов. В войне, в которой мы с вами участвуем, войне против атеизма современного общества, святые не те, что будут восседать по правую руку от Господа. Истинные святые, истинные мученики сгинут в преисподней. Ведь ради спасения ближнего им пришлось пожертвовать не только жизнью, но и бессмертной душой.
Когда Микки произносил последние фразы своей речи, вокруг столика собрались уже все взрослые участники пикника — человек шестьдесят, — и даже те, кто подошел позже и не мог уловить смысл размеренных, мрачных сентенций Микки, понимали, что происходит что-то очень значительное. Самые ярые болтуны потрясенно молчали, а любопытные, пытавшиеся задавать вопросы, мгновенно закрывали рот под гневными взглядами остальных. Гарольд Деверо не поднимал глаз от стола, будто пытаясь прочесть на отполированном дереве ему одному видимые знаки. Чуть поодаль играли дети. Они сидели на траве и выкрикивали: «Утка, утка, утка, утка, ГУСЬ!» Микки Педант умолк: он сказал все, что хотел. Теперь из него никто больше слова не вытянет.
Преподобный Макгилл не мог позволить себе заплакать прилюдно — он закрыл руками лицо и крепко прижал пальцы к глазам, чтобы не выпустить просившиеся наружу слезы.
95
В старом подвале, в голубой комнате, две стены уже были заставлены картонными коробками от пола до потолка. Конверты, папки, бумаги, пленки, диски. Показания свидетелей, отчеты полиции, результаты вскрытия, фотографии с места происшествия. Много чего еще предстояло упаковать. Джоан в подвернутых голубых джинсах и белой рубашке с короткими рукавами оглядывала эти кипы и никак не могла понять, как все это умещалось в крохотной комнатке. Двадцать лет раздумий и ожиданий, отчаяния и молитв были собраны здесь — и Дэвис решился все это выкинуть.
— Все, конец, — сказал он ей в тот вечер, когда Сэма Койна последний раз провели по тюремному коридору в оранжевой робе и цепях на лодыжках и запястьях. — Пора от всего этого избавиться.
Джоан подошла к креслу, в котором он сидел, и уселась к нему на колени.
— Ты правда хочешь все это выбросить?
Он прижал ее к себе, обхватив обеими руками, — это были покрытые пигментными пятнами руки пожилого человека.
— Да, все, — сказал он. — Все до последней странички, последней карточки. Все безумные гипотезы, которые я записывал в блокноты, все компьютерные портреты. Каждую скрепку, каждую скобочку. Все в одну кучу. И пусть кто-нибудь это увезет.
— И сожжет?
— Да! И сожжет!
Они возьмутся за дело вместе и все упакуют. На это уйдут, пожалуй, все выходные. Правда, выходные теперь ничем не отличаются от будних дней и не будут отличаться даже тогда, когда все дурные воспоминания превратятся в золу и пепел и муж станет принадлежать только ей, ей одной. Она тоже выйдет на пенсию. Осенью. После того как все ее пациенты найдут новых врачей. Когда тебе сорок девять, каждый месяц пролетает быстрее, чем предыдущий, а все равно кажется, что до осени еще далеко-далеко; так, когда тебе десять, а на дворе Рождество, трудно представить, что когда-нибудь наступит лето. Джоан коротала время, придумывая, во что можно будет превратить эту комнату, избавившись от бумажных россыпей.
— Можно в студию. Будем вместе учиться рисовать, — говорила она.
— Хорошая мысль, — отвечал он.
