Юлия Терехова - Хроника смертельного лета
– Потом займешься ее тетрадью, – в заключение сказал Зубов. – И шевелись, генацвале, пока на нас следующий труп не свалился.
– А вот и еще одна пропажа! – увидел он лежащий среди других вещдоков клетчатый шелковый шарф. – Уверен, тот самый, который невесть куда испарился после первого убийства, а мы на понятых грешили. Надо сказать, ловко он этот шарфик спер…
Зубов вернулся в кабинет и застал Кортеса в еще более плачевном состоянии. Врач напичкал его таблетками и от них Мигель стал вялым, равнодушным и сонным.
– У вас есть синяя шелковая рубашка? – спросил Зубов.
– Какая еще рубашка, – поморщился испанец, – нету у меня никакой рубашки.
– Не никакой, а синей шелковой, – устало повторил Зубов.
– Нету, – повторил Мигель, – можно я поеду уже? Не спал почти двое суток.
– Я, между прочим, тоже, – пробормотал Зубов. – Ладно, езжайте… И помните – вы еще под подпиской.
Мигель исчез за дверью кабинета, ничего не ответив.
– Так я и знал! Так я и знал! – глаза молодого рыжего таксиста возбужденно блестели. – Мне этот тип сразу не понравился! Так я и знал!
– Что вы знали?
– Он вел себя подозрительно. Необычно. Ну, вы понимаете, о чем я говорю, – бледная веснушчатая кожа Сергея Игнатьева даже порозовела от волнения.
– Нет, не понимаю. Поясните, пожалуйста.
– Он заметно нервничал, это сразу стало очевидно. И все время, пока мы ехали, смотрел на часы и торопил меня.
– Он попросил вас подождать?
– Точно. Сказал, что вернется через десять минут.
– А вернулся через сколько?
– Так примерно и вернулся, отдал деньги и отпустил, – ответил Игнатьев, не задумываясь. – Но он половину этого времени проторчал у домофона, никак не мог внутрь попасть. В конце концов его какая-то девка впустила.
Зубов вспомнил, что домофон в подъезде дома Ланского находится в предбаннике:
– Откуда вы знаете?
– С того места, где я припарковался, его было видно через стекло.
– Нарисуйте мне, – подвинул майор чистый лист бумаги, – где вы припарковали машину.
– Да с рисованием у меня беда, – смутился таксист.
– Ну примерно, – настаивал майор.
Парень долго пыхтел, от напряжения даже прикусил кончик языка. Через несколько минут он протянул Зубову результат своего творчества. С рисованием у него действительно было плохо. Получалось, что такси наполовину въехало на газон.
– Что это такое? – покачал он головой. – Кто так паркуется? Больше встать некуда было?
– Э-эх! – с отчаянием махнул рукой таксист. – И я про то же! Расставилась на дороге – не пройти, не проехать!
– Это вы о ком, простите? – заинтересовался майор.
– Да о дуре этой рыжей! Всю жизнь говорю: дело бабы – детей рожать и белье стирать, а не баранку вертеть!
– О какой бабе, простите, речь?
– Там стояла «десятка», с бабой за рулем, – повторил Игнатьев медленно, словно для тупого.
– Ну и что?
– А то, что я толком к подъезду проехать не мог, – раздражаясь его непониманием, сказал таксист, – а потом еле развернулся, чтобы машину переставить.
Таксист замолк, ожидая новых вопросов, но Зубов явно что-то обдумывал.
– А вы ее не запомнили? – наконец спросил он. – Как она выглядела?
Игнатьев тупо уставился на собственные руки. Он растерялся. Зачем майору понадобилась какая-то баба, когда он, Сергей Игнатьев, важный свидетель, дает такие существенные показания.
– Ну, телка молодая, – промямлил он. – Блондинка… кажется…
– То есть как – блондинка? – удивился Зубов. – Вы же только что сказали – рыжая? Уж определитесь…
– Да какая мне разница! – обозлился таксист. – Рыжая, блондинка… Дура!
– А номер машины? – нетерпеливо выспрашивал Зубов.
– Регион московский. Кажется…
– Ценное наблюдение, – мрачно констатировал майор. – А цвет? – с надеждой вскинулся он и не удивился, услышав ответ.
– Серая. Мокрый асфальт…
– Пока ждали пассажира, больше никого не видели?
– Не, – покачал головой таксист, – я на телефоне игру гонял…
Отпустив Игнатьева, Зубов позвонил Зимину. Тот уже укатил на Олимпийский проспект и опрашивал соседей Ланского. Сейчас Женя как раз беседовал с Викой Головиной, девушкой, впустившей Мигеля в подъезд. Зубов дал ему инструкции.
– А вы не заметили около подъезда «десятку» цвета мокрый асфальт?
– Какая-то темная машина стояла, но на марку я внимания не обратила, – вспомнила Вика.
– А кто был за рулем?
– Девушка. Интересная. Ее я запомнила, – улыбнулась она. – У нее необычная внешность. Знаете, кого она мне напомнила? Лисичку-огневку. Копна золотистых волос, зачесанная назад. Глазки какие-то несчастные. Мне показалось, что она худенькая. Но это необязательно – она ведь сидела в машине, и я ее фигуру не видела. И выражение лица у нее было такое, – она на секунду задумалась, – такое настороженное, что ли… Словно она боится чего-то. Ну, как будто в эту лисичку сейчас стрелять начнут.
– Ну уж сразу и стрелять! – недоверчиво усмехнулся Зимин. – Если б я не был капитаном Зиминым, а просто приятным собеседником, тогда как бы вы описали выражение лица у этой… лисички?
– Тогда… – Вика растерялась, но думала недолго. – Тогда я бы сказала, что у нее горе какое-то случилось – словно мир вокруг нее рухнул…
Покинув квартиру Вики, Зимин сразу перезвонил Зубову. Им было о чем поговорить. Майора заинтересовала машина, которую видели Головина и Игнатьев.
– Ты помнишь, Орлов упоминал о темной «десятке» около дома Ольги Вешняковой?
– Ну помню, – отозвался капитан. – Он еще водителя не разглядел. Было дело… И че? Сколько в Москве «десяток»! И каждая десятая из них – мокрый асфальт. И что из того?
– А то, что отнюдь не все они оказываются около места преступления с завидной регулярностью. Делаем вывод – мы должны найти эту машину. Даже если нам предстоит поставить на уши всю московскую ГАИ, то есть ГИБДД, елки. Так что вперед! Действуй!
Не дождавшись визита Ланского, Зубов поехал к нему домой, в ту страшную квартиру. Гостиная была опечатана, да и невозможно себе представить, что хозяин сам, по доброй воле зайдет в комнату, где потерявший рассудок психопат измывался над его любимой. Они разговаривали на кухне. На столе все еще стояли два бокала и пустая бутылка из-под коньяка, оставшиеся с той ночи. А около раковины увядала багровая роза в высокой вазе – без капли воды.
– Почему вы ничего не рассказали нам о краже гребня? – спросил Зубов Антона. Тот словно окаменел от горя и сидел, сгорбившись, бессильно опустив руки.
– Послушайте, – Зубов дотронулся до рукава Ланского, – я понимаю вашу боль…
Антон словно очнулся.
– Понимаете?.. – с горькой иронией переспросил он. – Да, наверно, думаете, что понимаете. Но вы не можете понять до конца.
– Отчего же? – слегка обиделся майор. – Я тоже терял дорогих мне людей.
– И вы так же не делали ничего, чтобы их спасти? – спросил Ланской. – Вы, так же, как и я, сидели сложа руки и думали, что вас уж это не коснется и все происходит там, с кем-то далеко, пусть даже с вашим другом?
– Вам не следует себя винить. Вы ничего не могли сделать.
– Я себе это повторяю каждую минуту, – поднял на него глаза Антон. – Но потом начинаю думать, что приди я домой на полчаса раньше… Не уйди тогда из больницы…
– Это уже ерунда, – возразил Зубов, – в больнице вы ничем не могли ей помочь.
– Я должен был сидеть рядом и держать ее за руку, – прошептал Антон, – я бы не дал ей уйти. А вместо меня рядом с ней находился Мигель. И это не дает мне покоя.
«Да уж, – подумал Зубов, – от таких мыслей действительно можно сойти с ума».
– И все же – почему вы не рассказали нам о краже гребня еще тогда, после первого убийства?
– Разве я мог себе представить, что здесь есть какая-то связь? – закричал Антон. – Гребень королевы Софии и убийство московской проститутки? Вы бы смогли это как-то связать?
– Я бы смог, – может, чуть более резко, чем следовало, ответил Зубов, – рано или поздно.
Антон не ответил. Он вспомнил тот злополучный рождественский вечер. Анна танцевала в «Дон Кихоте». В пику Большому, отмечавшему Рождество неизменным «Щелкунчиком», в ее театре отдавали предпочтение Минкусу, и Анна радовалась. Ее любимая Китри. Антон всех провел в гримерку Анны – Мигеля, Орлова с Катрин, Олега. И Сержа Булгакова, с охапкой белых роз, словно вылепленных из снега, сверкавшего за окном в свете святочных огней. Анна уже была в гриме, но без костюма, причесана, как испанская маха, но гребень лежал на туалетном столике, в старинном бархатном футляре с полустершимся гербом на крышке. Она украшала им волосы только в четвертом акте. Охваченные праздничным возбуждением, подогретым французским брютом, они предвкушали великолепный спектакль. Все шутили и смеялись, а Антона вновь переполняла гордость от того, что его любит эта прекрасная, изящная женщина, закутанная в шелковое кимоно и принимающая восхищенные взгляды. Потом они покинули гримерку и прошли в зал, где им были оставлены лучшие места в директорской ложе.
