Эдуард Хруцкий - Поединок. Выпуск 7
И еще миллион миллионов раз спокойно…
Я спокоен… Все спокойно и гладко по–прежнему.
Главное то, что я верю, будто там, у моста, все произошло так, как я наметил.
Нет, не верю.
Верю или нет? Сосчитаю до десяти: раз… два… три… че…
А ну к черту. Неважно.
Все спокойно. И все по–прежнему.
А главное, все, все, что происходит вокруг меня, все это постороннее, ненужное, неважное.
Сегодня ночью зарезался Андрей Фиалка. Нашли его утром. Он сидел в кусту, развалившись на упругих сучьях.
Гимназист–поэт вытянул из его тела тесак и подошел ко мне.
— Теперь я могу… человека… — твердо сказал он. Я посмотрел ему в глаза. Да. Теперь он может. По глазам я сразу узнаю людей, которые «могут», Я говорю гимназисту:
— Ты возьмешь пулемет Андрея. Цыган обучит.
Он сухо и почтительно благодарит.
Но это — неважно. Важно и интересно вот что: когда сел Андрей Фиалка в куст?
Сел ли он с начала и ударил себя, или он так удачно сел уж после удара?
По предложению дяди Паши Алаверды Андрея решили похоронить так, как есть, «в кусточке сидямши». То есть оставить его.
Цыган сидит перед ним на земле, никого не стесняясь, плачет и, как некогда на дворе у Андрея, твердит, ударяя себя в грудь:
— Ой, крест несу… Ой, тяжкий.
Гимназист–поэт собрал вокруг себя людей. Он хочет прочесть стихотворение в память Андрея Фиалки.
— Господа, написано белым стихом, — объясняет он. — Стихотворенье не мое, но весьма к моменту, траурное. Помните, господа, деда Епифана, который все про крематорий твердил? У него журнальчик я тогда взял. Вот… Позвольте начать.
Он читает что–то погребальное о военном кладбище, на котором в темные ночи с хрустом падают гнилые кресты.
Гимназист окончил. Гнусит голос монашка:
— По–белому, братцы, стихотворение вышло–весь мир кладбище да кабак. Ресторант и есть кабак.
— А люди — дяди, — добавил еще кто–то.
— Все, — утвердил второй.
— А бог бандит, — весело прогнусавил опять монашек.
— Тоже весь, — опять выкрикнул второй голос. Стонет цыган:
— Ой, крест несу!.. Ой, крест…
Я знаю, отчего умер Андрей Фиалка.
Его напоил Оглоблин ядом. Самым страшным ядом. Ядом сомнения в самом себе.
Этим ядом большевики напоили меня, моих людей, всю Европу, весь мир.
Ядом сомнения в порядке, законах, которыми веками жило человечество.
Всему миру они крикнули:
— Все не так, как вы думаете!
Потом они подняли на руки Россию, истерзанную войной, голодом, вшами, и, показав ее миру, объявили:
— Внимание.
Весь мир затаил дыхание и ждет.
Теперь в России поезда идут точно по расписанию.
И теперь поздно, потому что яд уже сделал свое дело.
О выстуканная сухая подошва, за твоей спиной я вижу страшный призрак.
Он занес свою стальную булаву над твоим прокаженным затылком.
Мы в колхозе. В настоящем, живом колхозе: в одном из тех, о которых так много говорят чего–то необычайного.
И вот странно: колхоз этот — самое обычное, все в нем настоящее, такое, как сама жизнь.
На двух косятчатых машинах молотили хлеб, прямо под открытым небом.
Барабаны были установлены на одном большом току так, 11то зерна было два вороха, параллельно друг другу.
На приводах, погоняя лошадей, весело и озорно кричали два парнишки. Один из них мне напоминал пастушонка, которого пристрелил дядя Паша Алаверды.
Наш приезд повлиял на этого парнишку возбуждающе, и он, желая показать нам свою удаль, принялся погонять еще бодрее, то и дело щелкая кнутом. Глазенки у него загорелись, и вся его фигурка как бы выговаривала: вот–де какой я старательный и какой с бичом ловкий.
Обеспокоенные лошади в его приводе тронули мелкой рысцой. Барабан пронзительно завизжал.
— Легче, легче! — закричал высокий, прямой мужик, «пускающий».
Он затормозил барабан неразвязанным снопом. Но сноп заело. Глухой выстрел, и тут же на ворох выкинуло целую вязанку соломы.
— Легче, говорят, зубья посшибаешь! — вновь крикнул мужик.
К нему подошел Артемий — расстегнулся и чего–то крикнул ему над ухом. Мужик ухмыльнулся. На запыленном лице его зубы показались необычайно блестящими. Он уступил Артемию свое место.
Артемий схватил развязанный сноп: придерживая левой рукой сноп за гузовку, правой он очень ловко отделял большую прядь, мгновенно расстилал ее на платформе барабана и тут же толкал ее колосьями в зубья.
Мужик шлепнул его по спине.
Артемий оглянулся, улыбаясь широко и счастливо.
Мужик подошел к нам:
— Черного Жука ловите, товарищи? — спросил он.
— Не брезгуем и козявкой, — откликнулся цыган.
— Спешите аль поможете нам? — допрашивает мужик.
Я подъезжаю к нему и хочу у него выведать, но он предупреждает:
— А вечор отряд товарищ Макара с нами убирался. Эвон какой омет вывершили. Да как, объясню, вывершили. Ни дождинку не пропустит! Они тоже по Жуку едут.
Мужик и нас хочет подзадорить помочь им помолотить. Я говорю ему:
— Некогда нам… Куда отряд товарища Макара тронулся?
Мужик ответил не сразу. Сначала он обратился к моим людям:
— Товарищи, вали, пока мы объясняемся, по нацепинку соломки стащи каждый. Наши пока передохнут.
Люди вопросительно смотрят на меня, нерешительно спешиваются и идут таскать «нацепинки»: бабы наваливают им соломы вдвое больше, чем следует, нарочно задерживают им вязанки грабельником, и, когда кто–нибудь из моих людей не осиливает тяжести, бабы хохочут:
— Кишка тонка… Кишка тонка! А на белого гвардейца идет тож…
Парень напрягает все силы, стремясь вскинуть вязанку через плечо. Бабы разом отпускают и снизу подбрасывают вязанку грабельниками. Вязанка летит через голову парня, и парень падает на нее.
Опять хохот.
Дикая, дьявольская живучесть!
Мужик говорит:
— Товарищ Макар, по видам, поехал в Круменский совхоз, охранять. Там, братцы, фабрика така–ая…
Меня забирает любопытство спросить у него о жизни в колхозе. Но вопрос у меня получился какой–то неуклюжий.
— Как, — говорю, — жизнь в колхозе?
— Как? — удивился он. — Видал сам… Давай, давай, Тишка, рви.
Я не нахожу каких–то нужных в этом случае слов и приказываю собрать людей.
— Мало, мало погостили, — кричит на прощание мужик, сменяя Артемия.
Мы трогаемся, но Артемий все крутится у барабана и чего–то объясняет мужику, указывая на шкив и ремень.
Посылаю за ним цыгана. Артемий возвращается и озлобленно косится в мою сторону. Я понимаю его: в нем сказалась мужицкая страсть к работе… И я хочу вытравить в нем этого «зверя».
— Артемий, — командую я. — Возьми огневиков и вернись туда.
Он понял и испуганно взметнулся:
— На что их?.. Пускай молотят.
Я повторяю, отчеканивая каждое слово:
— Артемий, возьми огневиков и вернись туда.
— Ведь хлеб, боже ж ты мой, хлеб!.. — восклицает он.
Я медленно подъезжаю к нему. Он осекается и сухим, хриплым голосом вызывает:
— Огневики, наперед!
Пятеро скачут следом за ним в колхоз.
Через четверть часа мы слышим крики, визг и выстрелы. Наконец в безветренном небе свивается огромный, багровый смерч дыма. Потом вымахивает кровавое крыло огня.
Наши скачут назад. Артемий повернулся в седле м все время хлещет лошадь, оглядывается назад, на дым, на пламя.
Лошадь Артемия обезумела и наскочила прямо на нас с цыганом.
— Задавишь, Артемий, задавишь! — кричит ему дядя Паша Алаверды.
Артемий осадил коня, блуждающим взглядом осмотрел нас, выхватил маузер, навел его сначала на меня, потом на цыгана, потом снова на меня и опять на цыгана. Он точно бы забыл, в кого из нас двоих хочет выстрелить.
Я ударяю его бамбуком по руке. Артемий падает с лошади, и тут же звучит его бесплодный, но страшный выстрел.
Я говорю цыгану:
— Возьми у него маузер.
Люди мои столпились и чего–то ждут. Гимназист–поэт подъезжает ко мне и тихо говорит:
— Хотите узнать, что я теперь «могу»?
Я кричу Артемию:
— На коня!..
Он покорно встает и лезет в седло.
— Веди на Круменский совхоз, — приказываю я.
Артемий широко крестится и заезжает в голову отряда.
По дороге к совхозу я обнаружил, что нас преследуют еще два отряда.
То обстоятельство, что нас принимают за красноармейцев, помогло мне установить численность противника.
Что мне оставалось? Первое — пробираться ночами, и тогда я буду связан по рукам и ногам, ничего не сделаю, и кроме того, я не гарантирован от неожиданного нападения. Второе — немедленно направиться к границе и принять бой только по необходимости. Но в этом случае — что меня ждет, когда я вернусь? Воробьев и английский офицер устроят мне торжественный ужин, будут кричать «ура герою» и за ужином отравят меня, как это было в прошлый год с одним полковником, узнавшим слишком много секретного.
