Ал. Азаров - Чужие среди нас
Обзор книги Ал. Азаров - Чужие среди нас
Ал. Азаров
Чужие среди нас
Сергею Зарову — поэту и чекисту
1
Как для кого, а для меня почему-то эпоха связана не только с датами событий, но и со словами. По-моему, каждая эпоха рождает новые слова. Возьмите двадцатые годы. На них пришлась моя юность, и в память врезались — «ликбез», «кооперация», «Волховстрой». Но кроме этих и множества других слов, овеянных романтикой, было ещё одно, решительно повлиявшее на мою судьбу — «субинспектор».
Титул субинспектора в ту пору носили работники уголовного розыска, занимавшие положение между агентом и инспектором, чином, с моей тогдашней точки зрения, недосягаемо большим, почти сказочным. Об агентах печатные органы той поры — «Крестьянская газета», «Беднота», а особенно «Вечерка» — писали часто; о субинспекторах — реже, но всё в связи с сенсационными делами о поимке убийц и брачных аферистов; об инспекторах газеты не давали почти ни строчки, их деятельность была скрыта от глаз публики дымкой таинственности.
Заметки на четвертой полосе я прочитывал от заголовка до подписи, а прочтя, вырезал и складывал в папку. Папка со временем раздулась, её бока разбухли, как при водянке.
Субинспектор! Для меня это звучало, как академик. Строчки газетного петита будили воображение: «…но субинспектор не растерялся. Ловким приемом джиу-джитсу он выбил из рук налетчика многозарядный кольт…»
Кольт, бандит, джиу-джитсу, томагавк, индеец-сиу, бросание лассо. Фенимор Купер моего детства с его Соколиным Глазом и Кожаным Чулком. Стерлись в памяти образы скваттеров и следопытов; их место прочно занял новый герой — субинспектор.
Надо ли говорить, что я мечтал стать им?
Мне было семнадцать лет. Малый я был рослый, длиннорукий и выглядел, как мне представлялось, достаточно браво в рыночного происхождения гимнастерке и солдатских брюках, заправленных в голубые австрийские обмотки.
В таком виде и возник я перед взором коменданта МУРа, помещавшегося в те годы не на Петровке, 38, а во дворе двухэтажного жёлтенького дома в Большом Гнездниковском.
Выслушал меня комендант, повертел в прокуренных пальцах картонную мою книжечку члена РКСМ, спросил, состою ли я на бирже труда, но к начальнику МУРа товарищу Вулю не пропустил.
— Занят, — говорит. — И вообще, — говорит, — топай, гражданин, к маме. Какой из тебя агент? Соплёй перешибут. С такими данными тебе лучше учиться на приват-доцента, чем налётчиков искать.
Ушел я и, помнится, всю дорогу не мог успокоиться. И всё бы ничего, но задело за живое меня вот это — «приват-доцент». Сам не знаю почему.
А пять с половиной лет спустя я вновь перешагнул порог Московского уголовного розыска, и вновь, как и в первый раз, кровь прилила у меня к вискам и осеклось дыхание.
Усатый милиционер в черной шинели и высокой шапке из поддельного барана проверил мои документы, посторонился и пропустил в святая святых сыщицкого дела. Не мог он меня задержать, этот милиционер, как когда-то комендант, и завернуть от ворот, ибо в документе моём черным по розовому с защитной «сеткой» было выведено каллиграфическим почерком: «Предъявитель сего т. Оленин Сергей Александрович является народным следователем прокуратуры Хамовнического района, что подписью и приложением печати удостоверяется». И шёл я не наниматься в сыщики, а по сугубо служебному делу к субинспектору МУРа товарищу Комарову.
Сознаюсь: с трепетом шёл.
За четыре года учебы в Правовом институте имени Стучки я, под влиянием кое-кого из преподавателей, стал не то чтобы презирать сыщиков, но начал думать о них свысока. Агенты — и даже инспектора! — о которых мне приходилось слышать и о действиях которых говорилось в институтских пособиях, действовали порой топорно и приносили подчас вред, а не пользу. Пособия утверждали, что лишь титанические усилия следователей приводили наконец к разгадке тайн, усложненных ляпами сотрудников уголовного розыска, не особо подкованных с точки зрения криминалистики.
О слабой юридической подготовке агентов особенно любил напоминать профессор Корионов, в прошлом присяжный поверенный. Маленький, в очках без оправы, он носил туфли на высоком дамском каблучке и, говоря, имел привычку подниматься на цыпочки и ритмично поводить перед носом указательным пальцем. Наверное, ему казалось, что так получается внушительнее, а Корионов очень хотел быть внушительным.
— Коллеги, — взывал он к нам. — Криминалистика — антагонист дилетантов. «Корпус деликти»[1] доказывается уликами, и ими одними. А так называемые сыщики потрясают профессиональной несостоятельностью. Ещё со времён Путилина их удел — личный сыск, но не следственные действия. Личный сыск, коллеги, не более!..
Корионов недолго подвизался в институте. Он ушел не то в нотариат, не то в арбитраж, и следы его испарились.
Следы испарились, а проповеди — нет.
2
Что такое «труп в чемодане»?
Этим термином криминалисты обозначают расчленённый труп. И совсем необязательно он должен быть именно в чемодане. Или, скажем, в саквояже. «Мой», например, был в джутовом мешке без клейм, пятен и особых примет.
Докладываю прокурору.
— Бедновато, — говорит. — Не данные, а прямо колобок из сказочки — по амбару метен, по сусекам скребён. Колобок с ноготок… Вот что, спрячем-ка бумаги, а вы мне это дело изложите своими словами.
— Слушаюсь, — говорю. — Значит, так… Вчера, то есть двадцать седьмого февраля, утром, часов около шести, из прудика, что в конце улицы Восстания, неизвестные — двое — выловили мешок. Не развязывая его, они позвали милиционера с поста у аптеки, а пока тот звонил в отделение, ушли.
— Дальше!
— Дальше, — говорю, — в отделении мешок развязали и нашли в нём часть туловища без головы, рук и ног. И ещё нашли металлическое кольцо неизвестного назначения. Для тяжести, видимо, положено… А больше ничего не нашли.
— Дальше!
— Всё, — говорю.
Пока я излагал скудные эти данные, прокурор сидел с закрытыми глазами, а когда я кончил, открыл он глаза, покашлял и встал.
— А что судебный медик? — спрашивает.
— Прислал заключение. Зачитать?.. Вот: «Найденная часть туловища принадлежит мужчине в возрасте тридцати — сорока лет, роста от ста семидесяти до ста восьмидесяти двух сантиметров. Смерть наступила три — шесть недель назад. В течение этого срока труп находился в воде. Расчленение произведено посмертно с помощью острого или пилящего орудия… со знанием анатомии».
— Острого или пилящего?
Походил прокурор из угла в угол, усмехнулся.
— Да, — говорит. — Всё установлено. С точностью плюс — минус бесконечность… Сто семьдесят — сто восемьдесят два. Спрашивается: какого же покойный был роста — среднего или весьма крупного?.. И возраст — тоже… А время пребывания в воде?! Ну, что прикажете делать?
— Искать, — говорю.
Остановился прокурор. Сел. Посмотрел на меня.
— Браво! — говорит.
И замолчал.
Долго он молчал, а когда заговорил вновь, то речь повел совсем не о том, чем заняты были мои мысли.
— В девятнадцатом году, — говорит, — был я членом армейского ревтрибунала. И довелось мне судить попа. Сельского батюшку. Взяли его особотдельцы по заявлению одного красноармейца. Забыл его фамилию… А дело было в том, что содержал поп явочную квартиру. Такой притончик для гостей с той стороны. А красноармеец его разоблачил. Случайно, как часто и бывает. Ухаживал он за поповской прислугой… если точнее, то сожительствовал с ней… Да вы не краснейте… Словом, ночью подслушал красноармеец разговор попа с неизвестным мужчиной и — в Особый отдел. Попа взяли, а неизвестный ушел. Не застали особисты его… Допросили попа, записали, что виновным себя не признает, и — дело в трибунал… Ну, а трибунал, он что — ясновидящий? Есть показания красноармейца? Есть! Есть данные, что кое-какие наши секреты белым становятся известны? Имеются!.. И точка! И — приговор. И — шлепнули. Хотя, заметьте, он ни в чём себя виновным не признал, а перед смертью проклял нас и каинами назвал… Вы слушаете?
— Еще бы! — говорю. — Слушаю, конечно.
— Ну, на Каина я, разумеется, чихал, поелику не считал попа безвинно убиенным Авелем, а все же совесть меня по сей день ест… Ночью тот «красноармеец» к белым сбежал. И выяснилось, что был он кадровый офицер, а поп, сельский батюшка, при белых спрятал золотую дароносицу и старинные оклады с икон, а при наших передал их уездному ревкому на покупку хлеба для неимущих… Ясно?
Чего уж яснее. Кроме одного — зачем он мне это рассказал?
Загасил прокурор папиросу, разогнал ладошкой дым и встал.
— Слушайте, — говорит, — Оленин. Случай вам достался нелегкий. Обстоятельно подумайте, голубчик, что к чему. И — действуйте. Начать советую с разговора с Комаровым. Помните такого?
