Клара Санчес - Украденная дочь
Лаура не стала возражать, села на диван и, положив журнал регистрации новорожденных себе на колени, открыла его. На ней были мои джинсы, в которых ее ноги казались еще более худыми. Я зажгла светильники на стене. Сад за окном постепенно погружался в сумерки, смешивавшие в единое целое время и пространство, а еще правду и ложь.
Анхель сел рядом с Лаурой и с любопытством уставился на журнал. Свет настенных светильников падал на их макушки, лбы, уши, носы, ладони. Лаура и Анхель были очень похожи, и это не могло быть случайностью. «Мама, ты была права, твоя первая дочь жива, и зовут ее Лаура».
— Такую запись могли сделать по ошибке, — сказала Лаура. — Ты придаешь ей слишком большое значение.
— А ты стараешься верить в то, во что тебе хочется верить.
Едва я произнесла эти слова, как тут же пожалела об этом. Я не могла требовать от Лауры, чтобы она была такой же, как я. Ко мне в дверь никто не звонил и не говорил: «Послушай, твои родственники тебе никто, потому что твои настоящие родственники — это мы». Мама наверняка никогда бы так не поступила с Лаурой.
— Прости, у меня вырвалось, — сказала я.
Анхель аккуратно взял у Лауры журнал регистрации новорожденных и принялся его рассматривать.
— Как много смертельных случаев среди новорожденных! — сказал он. — Прямо эпидемия какая-то.
Мы положили журнал на стол из красного дерева, уселись и начали его перелистывать, но уже гораздо спокойнее, чем раньше.
— Ты не была одной, — сказала я. Лаура не ответила. Она не хотела конфронтации со мной. — Тут пахнет грязными делами. Очень странно, что в этом роддоме умирало так много младенцев.
— Да уж, тут пахнет большой сенсацией, — добавил Анхель. — Одной из тех сенсаций, с которых начинаются телевизионные выпуски новостей.
— Ну хорошо, иди делай домашние задания, — сказала я. — И когда будешь сидеть дома один и кто-то позвонит в дверь, не открывай. У папы есть ключи. Еще давай запустим Дона в дом.
— И забыть обо всем? — спросил Анхель, явно не горя желанием делать домашнее задание.
— Да. Ты ведь и так каждый день забываешь о том, о чем забывать не должен: например, выгуливать Дона в парке. Поэтому забудь обо всем этом до тех пор… до тех пор, пока я не велю тебе вспомнить.
— Мне нравится вас слушать, — с меланхолическим видом заметила Лаура, глядя вслед Анхелю, который нехотя пошел по коридору. — У меня дома не было никого, с кем можно было бы поспорить.
— Если хочешь, можешь поспорить с Анхелем — он к этому привык. Он выходит из себя, если начинаешь ругать его за что-то, или приказывать что-то сделать, или делать вид, что не слышишь, что он говорит, как будто ты оглохла.
Лаура улыбнулась горестной улыбкой. Теперь любое выражение ее лица имело двоякий смысл, да и жизнь ее теперь стала как бы двойственной.
Я все больше восхищалась мамой: восхищалась тем, что она решила остановиться и не ломать жизнь Лауре, что она подавила в себе желание обратиться в правоохранительные органы. Она знала, что, если переступит черту, которую нельзя переступать — и которую мы все-таки переступили! — может произойти что угодно. Петре ворвался в наш дом, поднял руку на моего брата и заглянул без разрешения в наши комнаты. Мне становилось жутко при мысли о том, на что Лили и ее приспешники могут решиться. Лаура продолжала листать журнал регистрации новорожденных. Она взяла лист бумаги и шариковую ручку и начала что-то чертить. Она была жертвой, но до недавнего времени не знала об этом. Мы тоже были жертвами. Анхель не далее как сегодня попал в неприятную ситуацию. Сейчас нам было уже не до вежливости — мы должны были действовать решительно и, если потребуется, грубо.
— Лаура! — громко сказала я, выводя ее из тягостной задумчивости. — Мы с тобой навестим одну хорошо известную тебе актрису.
51
Лаура, мы идем к ней
Всем известно, что такое кошмарный сон, и всем он хотя бы раз в жизни снился, ибо даже самые счастливые и веселые люди иногда видят во сне что-то странное и ужасное. Поэтому то, что происходило со мной, не было чем-то особенным.
Вероника подошла сзади, закрыла находившийся у меня в руках журнал регистрации новорожденных и забрала его — видимо, чтобы спрятать, потому что в данной ситуации всем было понятно, что мы забрали его из родильного дома абсолютно незаконно. Она сказала, что мы поедем поговорить с Кэрол. У меня от волнения участился пульс. Мне нужно было отдохнуть и поразмыслить над недавними событиями. А еще я нуждалась в том, чтобы обдумать, как же я предстану перед Кэрол. Кэрол была моей двоюродной сестрой, которую я обожала, которой я восхищалась. Она, конечно, повела себя не очень хорошо, когда я была дома и болела, но от этого я не перестала обожать ее и восхищаться ею. Я боялась, как бы по моей вине не была сломана жизнь других людей.
Я спросила у Вероники, есть ли у нас какой-нибудь план. Она ответила, что нам уже некогда составлять какие-то планы и что мы будем двигаться туда, куда понесет ветер. Мне это показалось несерьезным и напомнило мои попытки проводить занятия по балету экспромтом, без заранее разработанного плана, и как эти попытки закончились провалом.
Пока она прятала журнал регистрации новорожденных, я погрузилась в раздумья, из которых меня вскоре вывел громкий голос:
— Да переодевайся же ты! Мы ведь для того и ходили за покупками, чтобы ты могла надеть новую одежду.
В последнее время она разговаривала со мной очень громко, почти кричала: я ее, видимо, раздражала. Она меня — тоже. Но, как бы там ни было, никаких альтернативных предложений у меня не имелось. Я достала одни из пяти купленных нами трусиков и надела их. А также надела бюстгальтер, джинсы и свитер с отложным воротником. Вероника настояла на том, чтобы я надела ее норковую шубу: она сказала, что эта шуба идет мне больше, чем ей. Я причесала волосы щеткой и сказала, что готова.
Я ждала ее, разглядывая фотографию Бетти. Женщина на фотографии улыбалась, но взгляд ее был печальным. Грета почти никогда не улыбалась — она либо была серьезной, либо смеялась. А еще я никогда не видела ее печальной. В Бетти чувствовалась большая внутренняя сила, мощная энергия, хотя, возможно, это и не было заметно в среде, в которой она находилась. Она, по всей видимости, была человеком, преисполненным искренних чувств и страсти, любила делать что-то хорошее и обладала неплохим вкусом по части создания уютной обстановки в доме. Мне оставалось только сожалеть о том, что я не успела с ней познакомиться.
— Она красивая, правда? — сказала Вероника, подходя ко мне.
Я не ответила. Я была поражена тем, что не испытываю чувств, которые вроде бы должна испытывать. Меня начинало угнетать то, что я не чувствую ничего по отношению к своей настоящей матери.
— Прежде чем пойдем, нам нужно немного перекусить. Мама всегда говорила, что не нужно выходить на улицу с пустым желудком. Я сделаю кофе.
Вероника выпила кофе с молоком и съела небольшой кекс. Мне пришлось убеждать ее, что я обойдусь и чашкой чая. Достаточно и того, что меняется окружающая меня обстановка, самой мне превращаться в другого человека совсем не обязательно.
Мы поехали дожидаться Кэрол возле ее квартиры. На гонорары от съемок в сериале она купила себе квартиру, окна которой выходили на проспект Пасео-де-ла-Кастельяна. Белая мебель, серое ковровое покрытие, огромное окно. При входе нужно было снимать обувь. Шкафов здесь не было, но имелась комната, оборудованная под раздевалку и обшитая деревом, выкрашенным в белый цвет. Кэрол никогда не принимала душ — она принимала ванны с различными лечебными солями и с зажженными свечами. У себя она обычно не готовила: ограничивалась лишь чаем.
Консьерж узнал меня и сказал, что Кэрол еще не пришла, но уже вот-вот появится.
— Сегодня после съемок у нее репетиция, — сказал он о Кэрол с гордостью, как говорили все, кто был с ней знаком.
Мы сели на диванчик в вестибюле и принялись листать журналы. Судя по времени, в которое Веронике удалось переговорить с ней на телевидении, она и в самом деле должна была скоро приехать. Так что консьерж сказал правду. Кэрол наверняка давала ему хорошие чаевые, чтобы он воспринимал ее как свою хозяйку. В этом она была похожа на Лили, которая тоже баловала дорогими подарками — а то и деньгами в конверте — консьержа в своем доме.
Кэрол всегда хотела быть знаменитой и важной особой, она тяжело переживала свои неудачи и провалы. Ее, по ее же мнению, всегда недооценивали, и она один раз даже пыталась покончить с собой, наглотавшись каких-то таблеток, — я так и не узнала, каких именно. Однако еще до того, как они подействовали, она позвонила мне, и я тут же примчалась. Она была уже не в состоянии подойти к двери, и дверь ее квартиры открыл консьерж. Я сказала, что у Кэрол жар, и быстренько его выпроводила. Я увидела Кэрол в таком жутком состоянии, что решила вызвать «скорую помощь», однако для начала засунула Кэрол два пальца в рот, и она начала отрыгивать все то, что проглотила. Я проделала эту процедуру несколько раз, пока ее желудок полностью не очистился, а затем заставила выпить воду и — при помощи все тех же двух пальцев — ее отрыгнуть. Потом она уснула и проспала много часов. Я каждые полчаса приподнимала ей голову и заставляла выпить воды, чтобы у нее не случилось обезвоживания. Я не знала, правильно ли действую в подобной ситуации, но было очевидно, что Кэрол уже не умирает и что нам удалось избежать огласки и скандала (а именно это больше всего волновало бы Кэрол после того, как она придет в себя). Пока она спала, я убрала с серого коврового покрытия ее комнаты блевотину, большей частью представлявшую собой потоки зеленой слизи. Я использовала для этого огромное количество туалетной бумаги, а поскольку резиновых перчаток не нашла, то старалась хотя бы поменьше смотреть на то, что я вытираю. Запах был таким жутким, что меня едва не стошнило. Кэрол наконец проснулась и сказала, что чувствует себя хорошо. Никаких следов этого неприятного события на полу уже не было. Я сделала ей чай: других продуктов у нее в кухне не имелось. Кэрол спросила, а не заподозрил ли что-нибудь консьерж, и я ответила, что никто ничего не узнал. «Какая ты хорошая!» — сказала она и попросила меня остаться ночевать. Она сама позвонила Лили и сказала, что я буду ночевать у нее. Моей бабушке всё, что делала Кэрол, казалось правильным. Кроме того, она надеялась, что при общении с Кэрол ко мне перейдет часть ее таланта, и тогда она, Лили, сможет мною гордиться.
