Артур Омре - Риф Скорпион (Сборник)
Я увидел ходовые огни «Балерины». Она развернулась и прошла несколько сотен ярдов против волны. Потом снова развернулась и прошла с полмили в направлении ветра. Они думали, что у нас спасательный пояс, поэтому продолжали поиски.
Время шло. Я плыл и плыл. Чередование гребков стало однообразным. Потом мне начало казаться, что я плыву уже целую вечность, что я никогда ничего другого не делал, а с самого рождения все плыву к берегу, а он все удаляется и удаляется, и расстояние до него по-прежнему девять миль. Большая Медведица опускалась за горизонт, восходила Кассиопея, как будто поворачивался гигантский штырь, насажанный на Полярную звезду. Скоро рассвет.
Руки у меня стали тяжелеть задолго до того, как я признался себе, что начинаю уставать. Дыхание стало неровным, время от времени я хлебал воду. Я огляделся и увидел, что небо на востоке розовеет. Потом вдруг обнаружил, что уже совершенно рассвело. Я посмотрел вперед и не увидел ничего, кроме воды. До самого горизонта только волны. Далеко-далеко слева виднелась мачта «Балерины». Земли как будто и не было вовсе.
Мы проплыли не больше трети пути, а я уже был почти готов. Я опустил ноги и «встал» в воде. Шэннон сделала то же самое. Она спала с лица от усталости, под глазами легли темные тени. Она взяла меня за руку под водой и попыталась улыбнуться. Волна подняла нас и бросила друг к другу. Ее лицо оказалось всего в нескольких дюймах от моего.
— Это я виновата. Если бы у нас был спасательный пояс… — сказала она усталым голосом.
— Не стоит убиваться из-за этого, — сказал я. У меня дико болел бок, я дышал как паровоз. Я знал, что еще больше собью дыхание, что это глупо, но мне вдруг захотелось признаться ей.
Я взял в ладони ее лицо.
— Раньше я не мог вам сказать. Хоть он и бросил вас. Но теперь все это неважно. Я должен сказать. Я люблю вас. Вы мне дороже всего на свете. Я ни на секунду не переставал думать о вас с тех пор, как впервые увидел, на пирсе, помните…
Она ничего не ответила, только медленно подняла руки и обняла меня за шею. Мы ушли под воду в объятиях друг друга, наши губы встретились. Ощущение было такое, будто мы летим вниз сквозь теплое розовое облако. Каким-то совсем маленьким уголком сознания я ощущал, что мы погружаемся все глубже в воду и что если мы сейчас же не выплывем, то уже не выплывем никогда, но ничего не мог с собой поделать. Для того чтобы вынырнуть, нужно выпустить ее из объятий, а я не мог заставить себя сделать это. Мы продолжали свое падение, полное тепла, восторга и буйных красок.
Вдруг вода над нашими головами расступилась, оставив вокруг клочья белой пены. Оказывается, мы никуда не падали. Как были на поверхности, так там и остались. Мы оба задыхались. Я прижался лицом к ее лицу.
— Шэннон… Шэннон…
— Не надо ничего говорить, — прошептала она.
Я обнял ее, стал целовать ее закрытые глаза, мы снова ушли под воду, и вновь возникло ощущение полета сквозь бесконечное розовое пространство. Мы вынырнули. Я увидел, что из моря поднимается солнце. Ужасно не хотелось умирать. Невозможно представить, что придется потерять то, что я только что обрел.
Я снова поплыл, но обнаружил, что грести ритмично уже не в состоянии. Тянуть ее стало трудно, как будто она вдруг стала ужасно тяжелой. Потом я вдруг почувствовал, что она больше не держится за меня. Я запаниковал. Подумал, что она ушла под воду, что она тонет. Я повернул назад. Ее голова была над водой. Она нарочно отпустила мой пояс.
— Плыви один, — сказала она, и тут же ушла с головой под воду и захлебнулась.
Я схватил ее за руку, вытянул на поверхность, прижал к себе и стал держать так, чтобы ее лицо было над водой. Оглядевшись, я увидел «Балерину». Она снова шла мимо нас в направлении волны. Они слишком далеко. Они нас не заметят. Я сам не знал, хочу ли я этого. Я потерял способность думать. Все так перепуталось. Одно дело решиться умереть в недалеком будущем, пусть даже через считанные часы. Умереть прямо сейчас, сию минуту — совсем другое. Но что бы я ни думал, это не имеет значения: они нас все равно не увидят.
— Плыви один, — проговорила она, судорожно глотая воздух. — Один ты, может быть, выплывешь. Оставь меня. Я во всем виновата.
— Тихо, — сказал я. — Не сбивай дыхание.
Мы ушли под воду. Я вытянул ее на поверхность. Прошло страшно много времени, прежде чем мне удалось это сделать. «Еще один-два раза, не больше, и конец», — думал я. Но паника еще не началась. Надеюсь, мы не будем драться друг с другом, когда она начнется. Может быть, никакой паники не будет? Нет, будет. Стоит только хлебнуть воды, как дыхательные пути автоматически перекрываются, чтобы вода туда не попала, и вот тут-то человек теряет голову. Неизбежно.
Я открыл глаза. Мы были на поверхности. Я увидел, что яхта повернула и идет прямо на нас. Но они же не могли нас увидеть. Какой-то участок моего мозга продолжал работать так же спокойно и рассудочно, как будто я в эти минуты не тонул, а производил вычисления при помощи логарифмической линейки в аудитории колледжа. Вот он-то и подсказал отгадку. Все дело в бинокле… У них бинокль 7 на 50, который я купил в Новом Орлеане. Вот почему они продолжали поиски. Баркли знал, что сможет найти нас, как только рассветет.
Мы каким-то чудом смогли продержаться на плаву. Когда они подошли ближе, я увидел, что Баркли стоит на гике и дает указания Барфилду, который управлялся с рулем. Они заглушили мотор и медленно подошли к нам.
Я беспомощно смотрел на них. Сил сопротивляться у меня не было. Мы проиграли. Но мы еще живы. Баркли спустился на кокпит и бросил мне линь. Я поймал его, и он подтянул нас к борту яхты. Когда яхта накренилась, Баркли и Барфилд взяли Шэннон за руки и втянули на борт. Я услышал, как Барфилд присвистнул, потом рассмеялся. Я посмотрел на него сквозь пелену усталости, попытался выругаться, но не смог.
Затем втянули меня. Шэннон была на кокпите, стояла на коленях, не в силах подняться. Голова ее была опущена, с волос текла вода. Ёе освещали красноватые лучи восходящего солнца. Мокрые трусики и лифчик прилипли к телу. Я никогда не видел ничего прекрасней, но было видно, что она совсем пала духом.
Я шагнул было к ней, но ноги у меня подкосились, и я грохнулся на палубу.
— Ничего курочка, а, Мэннинг? — сказал Барфилд. — Хотя и мокрая.
Я попробовал подняться. Он положил руку мне на голову, легонько толкнул, и я свалился, как будто был составлен из не скрепленных между собой кирпичей.
— Помоги ей спуститься в каюту, Барфилд, — резко сказал Баркли. Впервые в его голосе был гнев.
Они помогли ей спуститься по трапу. Я еще с минуту полежал на кокпите, стараясь отдышаться, потом умудрился подняться на ноги и спустился в каюту, шатаясь от слабости и хватаясь за все, что попадалось под руку. Они положили ее на правую койку в носовой части каюты, которую она занимала раньше. Я отдернул занавеску и прислонился к косяку, Барфилд весело взглянул на меня и вышел.
Баркли накрыл ее почти обнаженное тело простыней с профессиональным равнодушием хорошей медсестры.
— Спасибо, — сказал я ему.
— Не за что, — ответил он. — Лучше прилягте на другую койку. Вид у вас, прямо скажем, не ахти.
— Почему вы это сделали! — спросил я, кивнув на простыню.
Он пожал плечами.
— А почему бы и нет? Жестоким надо быть только в случае необходимости. За так издеваются над ближним одни дураки.
«Вот оно что», — подумал я, чувствуя себя маленьким суденышком, застрявшим в безбрежном море усталости. Баркли сам подсказал мне ответ на загадку своей личности. «За так издеваются над ближним одни дураки». Сам он — профессионал и бывает жестоким только из-за денег. Зачем бесплатно отдавать то, что можно выгодно продать? Для Барфилда эта полуобнаженная женщина — что-то вроде стриптиза, да еще повод поржать, для Баркли она — капиталовложение.
Слегка покачиваясь от слабости, я остановился у ее койки и любовался ее прекрасным широкоскулым скандинавским лицом, длинными ресницами. Волосы у нее были в ужасном беспорядке. Я опустился на колени и стал вынимать из них заколки, потом расстелил волосы на подушке: так они, наверное, быстрее высохнут.
Она открыла глаза и посмотрела на меня.
— Один ты бы добрался до берега.
— Одному мне некуда идти, — сказал я.
— Мне тоже, — прошептала она.
Я наклонился и поцеловал ее. И сразу почувствовал, что не могу больше противиться усталости. Свалился на другую койку и заснул прежде, чем моя голова коснулась подушки.
* * *
Проснулся я от того, что Барфилд тряс меня за рукав.
— Проснись и пой, Мэннинг, — сказал он. — Баркли желает тебя видеть.
Я вспомнил события прошлой ночи и вновь ощутил горечь поражения. Сел на кровати. Все тело ныло, трусы были все еще влажные от морской воды.
— Который сейчас час?
— Четыре. Ты продрых десять часов.
