Полина Дашкова - Вечная ночь
Женю привела Ика. Познакомилась с ней в доме Качалова.
Ика иногда забегала к Маринке в гости. Несколько раз случайно встречалась там с Женей, они болтали.
Женя была совсем маленькая, нервная, с кошмарными комплексами. Считала себя уродиной, не могла смотреть в зеркало, горбилась, зачёсывала волосы на лицо. Ика рассказала ей свою историю, наплела, что с Марком у них настоящая любовь, что они скоро вообще поженятся. Женя слушала, разинув рот.
«Господи, ей ведь было всего одиннадцать лет, — вдруг подумала Ика, — а мне восемнадцать. Из всех, кто бывал у её отца в доме, никто её, мелкую, не замечал. А я стала говорить с ней как со взрослой, как с равной. Мы вместе иногда шлялись по магазинам. Потом я познакомила её с Марком. Не нарочно. Случайно. Я ведь, честное слово, не собиралась этого делать. Но каким-то образом мы встретились втроём в кафе. Всё вышло очень естественно. Марк умеет разговаривать с детьми. Женьку он сразу очаровал. Всего лишь рассмешил и сказал, какая она красотка, как классно будет смотреться на экране, надо только полюбить себя, своё обалденное тело.
Почему я не крикнула тогда «беги, дурочка»? Почему она не убежала потом, когда мы оказались в студии и Марк предложил ей раздеться? Она хотела быть взрослой, крутой, без всяких комплексов. И ещё, она хотела денег. Марк сразу выложил ей сотню баксов, сказал, что она честно заработала их за эту первую съёмку. И она взяла. Она давно мечтала о настоящих, фирменных роликах. Ей надоело постоянно клянчить у отца».
Ика вспомнила, как полтора года назад они с Женей впервые заговорили о том, что среди клиентов может оказаться тот маньяк, который убил троих ребят.
— Знаешь, я хочу завязать, — сказал Женя, — я больше не могу.
— Ну и завязывай.
— Ага, а Марк отправит по электронке картинки моему папе, в школу.
— Он не сделает этого. Если на него выйдет милиция, его посадят.
— Почему же до сих пор не вышла? — усмехнулась Женя.
— Потому, что он работает очень осторожно. Потому, что среди клиентов есть люди из МВД и ФСБ.
— Знаешь, мне по фигу, посадят его или нет. Но если он всё-таки пошлёт картинки, я никогда не отмоюсь. Я придумала клип, это должно быть супер. Если папа узнает, он не станет снимать мой клип, он откажется от меня. Он ведь постоянно твердит: не забывай, ты дочь очень известного человека. И вообще…
Ика знала, что стоит за этим «вообще». Деньги. Марк подсадил на деньги Женю и Стаса. Эти двое работали исключительно ради бабок. Егорке, идиотику, нравился сам процесс, хотя и ему Марк платил прилично. Ике просто некуда было деваться. Ни образования, ни жилья, никого на свете, кроме Марка. Она ненавидела его, она его любила, и, наверное, было бы справедливо, если бы маньяк убил не Женю, а её, Ику.
* * *Дядя Мотя продолжал разглядывать её своими мёртвыми глазами. Но ей больше не было страшно. Все вдруг стало по фигу.
— Ангел, — произнёс дядя Мотя, и в голосе его послышалась лёгкая хрипотца, — чудо девочка. Хрупкая, нежная, беззащитная. Глаза большие, грустные. Шейка тоненькая, как у цыплёнка.
— Т-так и х-хочется придушить, — прошептала Ика, не отводя взгляда.
Он засмеялся, потрепал её по щеке.
— С юмором у тебя все в порядке. Значит, жить будешь.
Вова просмотрел несколько кассет и дисков, не помеченных звёздочками. Убедился, что там ничего интересного. Порнушка, ужастики, садо-мазо, всякое дерьмо, которое продаётся в обычных ларьках и в магазинах «для взрослых». Марк покупал и часами пялился в экран. Говорил, ему это нужно для работы.
Вова прокручивал кассеты, диски, вынимал, бросал на пол, ставил другие. Один раз ему попался диснеевский «Пиноккио», любимый мультик Ики. Она знала его с детства, почти наизусть. Когда услышала знакомую музыку и голос волшебного Сверчка, чуть не завыла, зажала рот ладонью.
Вова остановил диск, вытащил, отбросил. Поставил следующий, там опять была порнуха.
— В т-туалет можно? — спросила Ика дядю Мотю.
— Иди.
Она заперлась ванной, включила воду. Звук льющейся воды её всегда успокаивал. Она стояла у раковины и смотрела на себя в зеркало, как будто видела впервые.
— У тётки болезнь Альцгеймера. Что-то вроде старческого слабоумия. Она опустилась, живёт в грязи, беспомощная, совсем сумасшедшая, — пробормотала Ика, глядя в глаза своему отражению, — если они меня отпустят, клянусь, я поеду к ней и буду ухаживать. Какой бы ни была она злыдней, всё равно, родная папина сестра. Она — всё, что осталось от папы, от моего детства. Господи, честное слово, если они отпустят меня, я поеду к тёте Свете. Хоть что-то хорошее сделаю в жизни.
Ика выключила воду, хотела выйти, но вдруг отчётливо услышала голос Томы.
— Матвей Александрович, вы извините, я не думала, что их так много. Можно сложить в пластиковый мешок.
— Не думала она! Я же тебя предупреждал, прихвати какую-нибудь большую сумку.
— А вот, смотрите, тут наверху вроде есть сумка. Вова, достань. Да вытряхни ты все это барахло.
— Куда? — спросил Вова.
— Хоть на голову себе! И давайте, давайте быстрей, ребята, не копайтесь, — торопил их дядя Мотя.
«Они собирают кассеты и диски, на которых сняты клиенты, — поняла Ика, — взяли мою сумку, она на верхней полке в стенном шкафу. Они здесь, в прихожей, поэтому так хорошо слышно».
— Матвей Александрович, а с девчонкой что? — вдруг спросила Тома.
— Догадайся на счёт три! — сердито рявкнул дядя Мотя.
* * *— Я не сомневаюсь, это подделка! — тупо повторял майор Завидов. — Вы уверяете, что о дневнике вам сказала Карина Аванесова. Но девочка заявила, что никакого дневника не было.
— Ну допустим, она этого не заявляла, — возразил следователь Соловьёв, — она только повторяла: нет, я ничего не знаю.
— Она знала, — Борис Александрович тяжело, безнадёжно вздохнул, — когда мы встретились с ней в коридоре, она прошептала мне: только не говорите им про дневник.
— Это вы сейчас придумали! Почему вы при девочке этого не сказали? — спросил Завидов.
— Я не решился. Она плакала. Мне кажется, ей что-то известно о Жениной тайной жизни и она боится, что это дойдёт до её родителей. У неё очень строгая семья, и одно то, что её подруга занималась такими вещами…
— Какими вещами? Ну, договаривайте! Жени Качаловой больше нет, теперь о ней можно сказать что угодно! — заорал Завидов.
— Эдуард Иванович, пожалуйста, потише и повежливей, — одёрнул его Соловьёв.
В квартире Родецкого шёл обыск. Было полно народу. Соловьёв сумел прочитать дневник Жени с помощью лупы. Он разбирал самые сложные почерки не хуже старого учителя. Потом дневник взял Завидов и тоже вооружился лупой.
Часа два назад, перед тем как отправиться на квартиру, в учительскую ещё раз привели Карину Аванесову. За ней пришла мама, полная, громкоголосая дама. Она говорила с сильным армянским акцентом и не давала дочке раскрыть рта, отвечала вместо неё.
— Карина не читает чужих дневников! — заявила она, не дослушав вопроса. — Чего ещё вы хотите от моего ребёнка? Вы что, не видите, в каком она состоянии?
— Карина, ты подошла ко мне вчера после урока и сказала, что Женя перепутала тетради, — напомнил Борис Александрович.
— Я не знаю.
— Ты подходила или нет? — спросил Соловьёв.
— Нет. Да. Насчёт сочинения.
— Пожалуйста, расскажи подробнее.
— Сочинение по «Капитанской дочке». Я спросила Бориса Александровича, проверил он уже или нет.
— Был у вас разговор о Жениной тетради?
— Да. Нет. Я не помню.
— Конечно, она не помнит! Как она может помнить в таком состоянии? — кипятилась мама.
— Женя звонила тебе, просила поменять тетради, она перепутала, сдала не ту, в которой было сочинение. Ты сказала мне, что Женя болеет, хронический бронхит, — говорил старый учитель, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и мягко.
— Да, она болела. Я сдала её сочинение. Я ничего не знаю, я тетрадку не открывала.
Девочка дрожала и плакала. Так и не добившись никакого толку, её отпустили.
— Я уверен, графологическая экспертиза легко определит, что это подделка, — продолжал повторять Завидов. — Вообще, все враньё, от начала до конца.
— Нет, не враньё, — тихо сказал Соловьёв, — в том, что это дневник Жени и никакая не подделка, я лично не сомневаюсь.
— Да брать его надо! В камере он быстро расколется, — рявкнул Завидов, — учитель!
В гостиной телевизор стоял на небольшом комоде. Там, на дне нижнего ящика, под кипами старых газет и журналов, нашли плоскую деревянную шкатулку.
— Это не моя вещь, — прошептал Борис Александрович, — он оставался один в комнате, я выходил на кухню, готовил чай. У него был портфель, небольшой, чёрный. Он с ним не расставался. Когда сел вот в это кресло, поставил его на пол, у ног.
Старый учитель даже попытался изобразить все в лицах. Показал, как они вышли на балкон, перевесились через перила, разглядывая машину.
