Лилия Беляева - Убийца-юморист
— А вы не знаете, где находится дача Пестрякова?
— Как же не знаю! По Рижскому направлению, но гораздо ближе к Москве, чем эти писательские дачные кооперативы! Нас ведь новая родня Михайлова не позвала на поминки, так мы и махнули к Дмитрию, к Димычу, по-нашему, по-дружески.
— На чем же?
— Да на электричке!
— И много вас собралось?
— Посчитаю: Димыч, я, Семка Шор, Ниночка Никандрова да моя жена Светлана Михайловна. Там по-простому как если бы после боя, хором картошку чистили, колбасу резали, водочку во что пришлось разливали.
— А почему Нина Николаевна согласилась с вами поехать?
— Да потому что человек она компанейский, без фордыбаченья, одним словом, человек.
— А она дружила с Михайловым?
— Ну! Как же можно! Она ж в Союз пришла недавно, лет двадцать назад. А Михайлов — зубр! Он мог её в Союз принимать. Тогда она могла быть ему благодарна, вот и не забыла, вот и пришла на похороны. Но дружить — нет…
— Дмитрий Степанович там, на кладбище, речь держал?
— Что вы! Хватало «звезданутых»!
— А Нина Николаевна?
— Смеетесь? Маленькая поэтесска, а там один Вознашенский чего стоит! Они с Михайловым весь свет проехали, борясь за мир во всем мире! Нынче же открещиваются от своего советского прошлого изо всех сил! Лепятся к банкирам!
— А вам палец в рот не клади, Константин Константинович…
— Правильно. И не надо. Откушу и выплюну. Иначе б как я дожил до таких абсолютно седых волос?
Мне очень, очень хотелось узнать, как там было-то, на даче Пестрякова, что говорилось, какие тосты поднимались. Однако Константин Константинович отвечал на телефонный звонок и, вероятно, не очень приятному собеседнику, потому что крепко наморщил лоб.
— Что там говорили? Какие тосты поднимали? — уже без интереса повторил мои слова, опуская зеленую трубку в гнездо. — Ну-у… обычные слова… Желали покойному всех благ на том свете… Ну за его творчество пили… Сами за себя, конечно, чтоб не враз сыграть в ящик, а ещё поглядеть на небо, на траву, на колбасу любительскую недоступную в витрине супермаркета «Бериозка Интернейшнл». Мы ведь, писатели, только с виду зануды, а внутри те же Гришки да Аришки, какими были в детстве… я от всей души поблагодарила Константина Константиновича и попросила разрешения прийти к нему сюда, на службу, или куда он захочет, если у меня будут к нему ещё какие-то вопросы. Он кивнул, подмигнул:
— Какие проблемы? Я с детства обожал блондинок!
Но последние слова его были серьезны:
— Мне тоже показалось как-то странно: Пестряков, Шор, Никандрова друг за другом отправляются на тот свет, точно по списку на могильном кресте. В этом что-то есть. Какая-то мистика. Или злой умысел. Но если бы они были вроде Михайлова или подобного ему, — тогда наше литначальство, вероятно, встрепенулось бы, дало пинка в зад следствию… А так… Я был у Омара Булатова. Он как раз улетал в Нью-Йорк на конференцию «Цивилизация и гуманизм». Он мне сказал: «Вы почему-то решили, что торжество справедливости уже увековечено? Или у вас есть деньги, чтобы купить справедливость? Тогда зачем вы тут?» Я ушел. Вы пришли… Девушка-блондинка, уясните: маленькие людишки нужны только тогда, когда надо выбирать главарей. Для аплодисментов. Для опускания в урну бюллетеней. В остальное время им цена — грош. И Пестряков, и Никандрова, и Шор для наших писательских чиновников чистая мелочь, сор. Умерли — не умерли… Вот и вся правда. Другой нет, не найдете… — Старый писатель пошарил в кармане пиджака и кинул в рот таблетку. — Завидую вам. У вас впереди ещё столько открытий и причин для удивления!
И он был прав. В скором времени я убедилась в этом. Когда по скрипучей лестнице поднялась в темный закуток, очутилась в отделе кадров и попросила добродушную толстушку Лидию показать мне личные дела двенадцати писателей, умерших в последний гол. Среди прочих мне принесли нужные бумаги, касающиеся Пестрякова, Шора и Никандровой.
При этом как можно небрежнее я сказала бдительной, настороженной Лидии:
— Хочу понять, как они жили как умерли… Есть спонсор. Он готов оказать материальную помощь семьям умерших…
Прости меня, Господи, за то, что я врала!
Но зато Лидия растаяла:
— Ой, как бы хорошо было! Трудно живут многие писатели! И старики, и не очень. А если уж у кого умер кормилец, то…
Я рассматривала маленькую фотографию Дмитрия Степановича Пестрякова, наклеенную на картон. Он выглядел довольно молодо, не старше сорока. Имел в лице что-то разбойничье и смотрел на меня насмешливо, приподняв одну бровь. Глаза горели огнем. Крепкая шея выпирала из ворота белой рубашки. Темный чуб круто летел со лба в сторону. Вообще у этого человека чувствовалась нешуточная, азартная сила, даже её переизбыток.
Невольно приходило на ум: «Мог ли он даже в страшном сне представить, как одиноко, неприкаянно кончит жизнь? И попадет в категорию «сора»?»
Семен Григорьевич Шор, напротив, вид имел неброский: почти безволосый череп, уши врастопырку, нос пуговкой, рот толстогубый и какой-то младенческий. Выражение маленьких глаз растерянное. Аккуратист на момент съемки: темный пиджак, светлая рубашка, ровный ручеек галстука, с уголком белого платка из кармашка.
Нина Николаевна на фото казалась непохожей на себя. Ее русые, кудрявые волосы стараниями фотографа выглядели черными, ямочки на щеках словно дырки от гвоздя. Но глаза смотрели ясно, прямо, молодо.
— В свое время хорошенькая была, — сказала Лидия, глядя издалека на фотографию. — Вообще милая такая… безобидная. И ни с кем не спала. Другие поэтесски и пили с мужиками, и в постель к ним лазали… Ну чтоб от Союза получить то, это, а Нина — никогда. В стороне стояла.
Мне показалось, что стоит задержаться, что Лидии скучно, что она таит в себе массу знаний о писателях-поэтах, и она рада бы выложить их передо мной.
Так оно и вышло. Я же, змея, задала лишь тон:
— Слыхала, Михайлов у мер. Может быть, его семья тоже нуждается?
— Это уж непременно! — развеселилась толстуха. — Это уж обязательно! Всю жизнь все его жены только и делали, что нуждались. И любовницы впридачу. Как вспомню, так и вздрогну, какие они все у него были бедные, обделенные!
— Как? — будто бы изумилась я. — Неужели и у такого человека… секретаря Союза были любовницы?! Он же, небось, и членом КПСС был?
— Ой! — Лидия махнула на меня пухлой ручкой. — Да кто ему что мог! Да у него ж роман за романом, премии за премиями и пьесы еще. Он всегда был впереди. Он во всех комитетах, какие были, состоял, во всех общественных организациях. Он до последнего времени хоть с палкой, но ходил прямо, как столб. Он успел такие толстые воспоминания написать! Я вон читаю, — она дернула головой в сторону и глазами показала на раскрытую книгу. Интересно, между прочим.
— Продается? Купить можно?
— Конечно. Во всех книжных магазинах. С его портретом на обложке.
— Дайте взглянуть…
Притворялась я, притворялась… Вовсе неинтересна была мне эта книга в эту минуту. Ну хотя бы потому, что я её уже купила…
— Железный мужик! — восхитилась Лидия, протягивая мне книгу. Намотать столько текста, когда тебе под восемьдесят — это подвиг!
Я сделала вид, что с большим интересом рассматриваю обложку, яркую, как цыганский платок. За моим взглядом неотступно наблюдали его темные из-под темных бровей глаза. В. С. Михайлов глядел спокойно, умудренно и неподкупно. В руке у него желтела горящая свеча, и пламя слегка осветляло коротковатый, квадратный подбородок. Седые волосы, прореженные расческой, сбегали со лба назад. Шик и элегантность были в белоснежной тверди манжеты с запонкой, приспустившейся с руки, в переливчатом галстуке, прихваченном ребристой пластинкой зажима…
— Интересный, должно быть, мужчина был лет тридцать назад, — подначила я. — Рост кавалергардский. Знаменит. Неужели вы, Лидия, не были в него влюблены?
— Я не в его вкусе. Я толстая. А он любил борзых. Чтоб ноги от ушей. Фигуристых целил. За это и награждал по-царски. Что жен, что любовниц. Этого у него не отнять! Настоящий мужик. Не то что вся эта шушера, которая стишки какие-то пописывает и норовит за твой счет винца хлебнуть. Насмотрелась! Это со стороны слово «поэт» звучит жуть как красиво, а вблизи, бокал к бокалу, коленка к коленке, многие поэты в моих глазах не то, что упали, — рухнули и вдребезги.
— Так уж и многие?
— Многие, — подтвердила Лидия. — Пьянчуг среди них столько! А Владимир Сергеевич не пил. Нет, конечно выпивал, но знал меру. Бабы и за это его ценили. Он отказа не знал. Но тоже вот, — Лидия перешла на шепот, — он сам же их и бросал, когда надоедали. Но всем своим женам, если уходил, оставлял квартиру, машину и дачу. Всем троим оставил. Чего им обижаться? А когда с ними был — всюду их с собой таскал-возил. Это ещё в то время, когда писатели не очень-то ездили за рубеж. А он в Комитете мира, на самом виду. Первая жена Клавдия Ивановна — самая порядочная из них из всех. Она с ним долго, лет тридцать прожила. Она, говорят, с нами, маленькими людишками, нормально обращалась, без спеси. Но тоже, говорят, сорвалась. Когда Михайлов секретаршу свою, Софочку, в любовницы взял. Ой, говорят, как ворвалась Клавдия Ивановна в каракулевом черном манто… Ей его в ателье Литфонда сшили, а Софочка стоит в таком же манто, ей тоже сшили его в том самом ателье, её туда Михайлов сам приводил… Вот и стоят они друг против друга, разинув рты. Тут Клавдия Ивановна как схватит графин с водой, как закричит «Убью!» — и всю воду на рыжую Софочкину голову. Кто там был, испугались страшно, потому что у Клавдии Ивановны глаза сверкали, как у ведьмы. И я, между прочим, Клавдию Ивановну понимаю. Попробуй проживи с мужиком целых тридцать лет, жди его с фронта, бегай вокруг него, когда он болеет или что, роди ему сыновей, выслушивай все его жалобы, подсказывай, как ему дальше действовать… Дело же известное — жены всегда как маршалы Жуковы у мужиков… И вдруг — такое! Обалдеть!
