Андрей Глухов - Игра в судьбу
Этот ласковый голос и неторопливая манера говорить успокаивали, и он снова обрёл способность соображать.
— Не знал, спасибо, а я решил, что опаздываю. Спасибо, — бормотал он, а мужик уже уходил, посмеиваясь и качая головой: «Вот скаженный».
Он свернул за угол и увидел неказистый домик с надписью «АВТОВОКЗАЛ» и старенький «Икарус», одиноко стоящий рядом. Табличка на ветровом стекле сообщала, что автобус идёт в противоположную от Москвы сторону, в столицу соседней области. Ему было всё равно куда ехать, лишь бы поскорее убежать из этого города. Он купил билет и пулей вылетел из зала ожидания, увидев человека в какой-то форме. До отправления было ещё полчаса, и он спрятался в магазинчике неподалёку.
— Что брать будем? — спросила продавщица, и он купил кусок ливерной колбасы и батон чёрного хлеба.
От былого счастья не осталось и следа. Только десять минут довелось ему побыть человеком, и вот он снова стал тенью, бесплотной и беззащитной.
По заснеженному шоссе медленно катился автобус. Солнце, ещё не дошедшее до зенита, играло на вершинах высоких елей, расцвечивая золотом лежащий на них свежий снег. Тяжёлые фиолетовые тени пересекали дорогу и автобусные колёса давили их словно шкуру огромной зебры. Пассажир то поднимал глаза вверх и видел в чистой голубизне неба сияющие купола каких-то причудливых храмов, то опускал их вниз, и ему казалось, что автобус катится по его полосатой, как эта дорога, жизни. После пережитого страха в замкнутой коробке автобуса он чувствовал себя в относительной безопасности хотя бы на те несколько часов, что отпущены ему до конечной остановки, где автобус выплюнет его из себя, и он снова погрузится в ужас подпольной жизни. За эти несколько часов пассажиру предстояло найти в окружавшей его пустыне ту неведомую тропу, которая выведет к оазису, где он вдоволь напьётся воды под названием «нормальная жизнь». Сейчас, когда он не был голоден до потери способности мыслить и первобытный страх не гнал его по улицам проклятого города, он мог спокойно размышлять, перебирая эпизод за эпизодом историю своего падения. Он вспоминал и ужасался собственной глупости. Судьба, словно играя, загоняла его в тупик и тут же приоткрывала выход, но он не видел его, не различал своим замутнённым голодом сознанием и выбирал самый неверный из всех возможных путь. Вот он проигрывает в «дурака» и видит, что тот мужик смухлевал, и мужик знает, что он видел и скажи он, так и отнекиваться не стал бы. Рассмеялся бы: «В „дурака“ только дураки не мухлюют» и пошёл бы сам. Но он промолчал, и всё началось и закрутилось. А вот он слушает байку Седого про зверей ментов и покупается на неё и драные кроссовки с телогрейкой. Ах, если бы тогда чуть меньше трещала голова! Но она раскалывалась, мешая соображать, да ещё пустой, множество раз вывернутый наизнанку желудок требовал своего и он пошёл к единственному в этом городе знакомому человеку — вчерашней продавщице. А ведь был другой путь, был! Он только что сообразил это и застонал, как от боли. Не в ментуру надо было идти, а в военкомат. Броситься им в ноги: «Выручайте, братцы, проштрафился прапорщик Хороших!» И помогли бы, направили бы запросы, пристроили где-нибудь. Но он пошёл в магазин и поплыл по течению. Продавщица узнала его, поругала, дала молоток и гвозди и велела починить забор. Он вколачивал гвозди в гнилые доски, но чувствовал, что вгоняет их в собственную голову, и не замечал лившихся из глаз слёз. Продавщица зачерпнула из бочки с огурцами рассола и дала ему буханку чёрного хлеба, половину которой он отнёс Седому. Этой же ночью полили бесконечные дожди, похолодало, и вся жизнь свелась к поискам одежды и пищи. Прапорщик Хороших тихо умер, оставив на земле свою тень по имени Валёк. И вот, когда Валёк уже был готов отправиться вслед за своим прапорщиком, судьба сжалилась над ним и подкинула ему этого Глеба, но он, потеряв разум от голода и страха, не понял этого, не осознал. Что мешало ему собрать вещи, поднять Глеба и дотащить до вокзала? Ведь мог же привести его к страшным ментам и рассказать, как Седой ограбил этого москвича, как он, Валёк, оказался там случайно, идя честно работать, а не грабить. И москвич подтвердил бы, что Валёк не грабил. Взяли бы они Седого, а Валёк стал бы свидетелем на суде, а свидетель не может быть безымянным, и им пришлось бы установить его личность. И благодарный москвич купил бы ему одежду на том самом вещевом рынке, и сводил бы в баню, и всё было бы как сейчас, но честно и без этого липкого страха. Но он не разглядел руки судьбы и не принял её, а поступил так, как поступил и теперь уже ничего не вернуть.
Глеб заставил себя переключиться на мысли о будущем. У него есть немного денег, которые быстро разлетятся и паспорт, который не спасёт в серьёзной ситуации. Он представил себе, как приходит москвич Глеб Марков на предприятие хоть в этом, хоть в другом городке, а там старичок-кадровичок, ушлый такой и дотошный.
— Что же это вы, гражданин Марков, из самой Москвы к нам за работой приехали? У нас, знаете ли, свои трое из пяти без работы болтаются. А дайте вашу трудовую книжку. Потеряли? А военный билет? Тоже потеряли? Вот беда какая с вами приключилась, на загляденье прямо. Что-то личность ваша не больно с паспортной соотносится. А позвольте ямочку в вашей бородке поискать.
И возьмёт он его за шкирку и сволочёт в милицию, а там разрешения спрашивать не будут — ткнут пальцем в подбородок и не найдут ямочки. Ну, а потом уж, сколько не трепыхайся, но выбьют они всю правду и про Седого тоже. И обретёт, наконец, Валька Хороших своё имя, да вот только расстреляют его под ним за убийство и вооружённый грабёж.
Пассажир устал от тяжких дум, закрыл глаза и задремал. Он принял главное решение — надо ехать в Москву, а остальное додумается в поезде.
Плацкартный вагон был почти пуст и в своём «загоне» Глеб сидел один. Он додумал план до того момента, который от него уже не зависел, и теперь бездумно пялился на противоположную стенку. План был прост и сложен одновременно. Жить по чужому паспорту в чужом городе, ничего не зная о Глебе Маркове, опасно — в любой момент можно было наткнуться на родственника или знакомого. Узнать что-либо про Глеба Маркова было и опасно и сложно. Решение пришло неожиданно и даже заставило улыбнуться. Тогда, в весёлом вагоне, среди прочего трёпа, зашёл разговор о честности, и кто-то рассказал байку про себя: «Получили мы премию, обмыли, естественно, и пошёл я домой весёлый и добродушный. Останавливает меня мужичок и так жалостно рассказывает, что сам он из соседнего города, что приехал сюда по делам, а у него кошель слямзили. И надо ему, бедненькому, домой возвращаться, а денег ни копья. Не мог бы я ему ссудить на билет, а он адрес мой запишет и вышлет, как только домой вернётся. Был бы трезвый — послал бы, а тут расслабился и дал. Минут пять прошло, пока я сообразил, что меня просто лоханули. Разозлился я тогда страшно, а через неделю, что вы думаете, стучат. Открываю, стоит девчушка лет двадцати и лопочет, что приехала она из соседнего города, и что дядя Паша наказал ей зайти по этому адресу, передать деньги и вот — рыбу своего копчения и ещё наказал от всей души поблагодарить за отзывчивость. Я тогда аж прослезился. Вот, братва, как бывает».
Он примерил байку на себя, и она показалась ему очень симпатичной. Вот он звонит, ему открывает жена или мать, а он им:
— Мне бы Глеба Серафимовича Маркова.
— Нет его, в отъезде, — отвечают, — а вы что хотели?
Тут он им эту байку, что мол с месяц назад… И тысячу рублей протянет. Они, конечно, возьмут, а он им:
— Не сочтите за нахальство: чайком не угостите, а то замёрз, как бобик, пока вас разыскивал?
Позовут ведь, не прогонят, а там под чаёк да под восхваление доброты Глебовой много чего узнать можно.
А если зарёванная выйдет, если знает уже, то и на поминки напроситься можно — там вообще вся родня и друзья соберутся. Всех не только узнать, но и увидеть можно будет. Поскребла немного совесть, что не по-людски это, не по-христиански, но Валёк прогнал её. План был хорош, но требовал смены одежды, а это деньги и немалые.
— Чёрт с ними, с деньгами, — твёрдо решил он, — месяцем раньше, месяцем позже всё равно растают, а жить зайцем и от каждого куста шарахаться тоже не дело.
Поезд резво стучал колёсами, проглатывая километры и станции, заледенелые окна внезапно вспыхивали отсветами пробегавших мимо фонарей, и казалось, ничто уже не сможет нарушить покой Глеба Серафимовича Маркова, одиноко сидевшего в своём «загоне».
Проводница прокричала в вагон название следующей станции и что стоянка двадцать минут. Сердце Глеба сжалось — прошло всего несколько часов, и он снова оказался в этом проклятом городе.
— Картошечки, горячей картошечки, — раздался за окном визгливый женский голос, и желудок живо откликнулся на него привычным спазмом.
Четыре месяца по несколько раз в день он слышал этот скорбный крик. Женщина не предлагала, она просила, молила, чтобы кто-нибудь взял у неё горячую картошку в обмен на красивую бумажку, которую она обменяет в магазине на то, что нельзя вырастить в огороде. Пустой желудок сжимался в комок и Валёк люто ненавидел эту визгливую бабу. Сейчас Глебу захотелось выйти, купить и осчастливить женщину красивой бумажкой, а потом отдать желудку то, что он вожделел все эти четыре месяца. Он вышел в тамбур. Торговка прошла и стояла у соседнего вагона. Глеб уже поднял ногу, чтобы выйти на перрон, но налетел Валёк, схватил, потащил и бросил на полку в загоне. Тень Глеба сидела, мелко дрожа и судорожно стирая с лица липкий пот. Он разделся, сложил все вещи в ящик под полкой, приготовил постель, застелив её серым, чуть влажным бельём, и лёг. Впервые за четыре месяца его голова лежала на подушке, а тело было укрыто одеялом. В тишине стоящего вагона он слышал, как мать укладывает спать ребёнка.
