Светлана Гончаренко - Частная коллекция ошибок
Ольга между тем продолжала шепотом:
— Супруга Сергея Аркадьевича сейчас позвонила из Карловых Вар. Она вспомнила, что позавчера, перед отъездом, по рассеянности положила в ту самую гильошированную табакерку бриллиант весом в 7,6 карата.
— В ту табакерку, что украли?
— Именно. Ранее бриллиант принадлежал великому князю Николаю Михайловичу, известному историку и нумизмату, которого большевики расстреляли в 1918 году в Петропавловской крепости. Так что камень обладает несомненной исторической ценностью. О его стоимости в денежном выражении я даже не говорю.
— Час от часу не легче, — ужаснулась Вероника. — Еще и бриллиант! Правда, на скупщиков драгоценностей я оперативные выходы имею…
Ольга почувствовала облегчение, узнав о краже кушона. В свете этой потери сомнительный Коровин выглядел не такой уж бедой. Обычное дело, экспертная ошибка… И хороший урок на будущее. Зато похищение бриллианта Николая Михайловича — это катастрофа.
Что такое настоящая катастрофа, ни Ольга, ни Вероника Юршева в ту минуту еще не подозревали. Обе они сидели на жестком бархатном диване, очень похожем на те, что стоят в Эрмитаже, и устало молчали. Вдруг до них донесся душераздирающий крик.
Кричали в ближнем коридоре, куда только что удалился Галашин со своими гостями. Неужели кто-то из троих поскользнулся на паркете и расшибся?
Ольга осталась на диване (она вообще с трудом теперь шевелилась и почти впала в ступор после перенесенных треволнений). Зато Вероника вскочила легко, как воробей, и побежала на крик, быстро перебирая тонкими ногами в невыразительных коричневых туфлях.
Оказалось, кричал Евгений Ильич Парвицкий. Он не свалился на пол и не ударился о шкаф эбенового дерева, возле которого стоял. Он даже не держался за сердце. Он просто кричал, как раненый зверь, закинув голову и широко разинув рот. Галашин и эксперт Козлов стояли рядом, перепуганные и обескураженные. Они ничего не понимали.
— Женя, Женя, что стряслось? — повторял Козлов, пытаясь заглянуть в глаза друга, которые были страдальчески закрыты.
Какая-то женщина, должно быть, из прислуги, выскочила в коридор. Галашин крикнул ей:
— Воды, живо!
Вероника, бывавшая в разных переделках, подбежала к Парвицкому, схватила его за плечи цепкими тренированными руками и потрясла, как котенка. Даже предположить было нельзя, что в этой худой бледнолицей девушке таится такая сила. Музыкант с мировым именем перестал кричать и наконец открыл глаза. Их взгляд оказался мутным и безумным.
— Что с вами? — строго спросила Вероника.
— Страдивари, — прошептал еле слышно Парвицкий. — Его нет. Его нет!
Кражи скрипок Страдивари то и дело попадаются в детективных фильмах. Вероника считала, что этот сюжет (а также похищения картин и скульптур) высосан из пальца. И вот с нею в один день разом случилось все, чего никогда не бывает. Это походило на дурной сон.
Евгений Ильич снова закрыл глаза и собрался закричать, но тут как раз подоспел стакан с водой. Вероника поднесла его ко рту Парвицкого. Скрипач послушно начал пить, подавился и густо забрызгал серый пиджак Вероники. Ведомый под руки, он смог добраться до эрмитажного дивана.
Пока скрипача вели, Козлов успел нашептать Веронике на ухо, что Евгений Ильич никогда не расстается со своим инструментом, Страдивари 1714 года, поскольку боится кражи. И вот теперь Страдивари исчез! Во всяком случае, поблизости его нигде не видно.
— Понятно, — сказала Вероника, усаживаясь рядом с Парвицким.
Она достала из кармана носовой платок, мужской, в синюю клетку, и вытерла им мокрый пиджак. Пользы от этого не было никакой, зато Вероника успела собраться с мыслями. Она повернулась к Парвицкому и тем же строгим голосом сказала:
— Постарайтесь успокоиться. Не надо так нервничать. Сосредоточьтесь и вспомните, когда и где вы видели свой инструмент последний раз.
Глава 3
1
К полудню от вчерашних туч не осталось и следа. Асфальт сиял голубизной отраженных небес. Деревья успели основательно пожелтеть за последнюю неделю и стали неправдоподобно разноцветными. Воздух пах горько и вкусно. Только ранней осенью бывают такие хорошие дни, и немного их случается, иногда всего один или два. Поэтому Настя решила не упускать случая и сделала то, что давно собиралась, — написала дерево, росшее напротив музея, и длинную синюю тень этого дерева. Тень, переломившись под прямым углом о стену ближайшего дома, из синей становилась огненно-лиловой, поскольку дом был кирпичным.
Как и большинство современных художников, Настя не делала культа из натуры. Но иногда попадалось ей нечто такое, чего выдумать нельзя, и оставалось только написать как есть. Это желтое дерево с синей тенью давно ей приглянулось, и вот сегодня этюд был готов и удался. Настя прислонила его к стене в мастерской Самоварова. Сидя напротив, на громадном полуампирном диване, она придирчиво оценивала свою работу — сначала отворачивалась, потом снова смотрела во все глаза.
Самоваров всегда восхищался живописью своей красавицы жены. Дерево, которое по утрам отбрасывало длинную тень, было известно ему много лет, но лишь сегодня он понял, какое это чудо. Он собирался сказать об этом Насте, но пока было нельзя: на том же диване, только в другом его углу, сидела Вера Герасимовна и жаловалась на судьбу. Вернее, на козни и интриги, которые свили гнездо в музейном гардеробе.
— Я, Коля, давно собиралась открыть тебе глаза на то, что вытворяет Ренге. Он подсиживает меня. Спит и видит выжить меня вон и притащить на мое место своего друга-держиморду. А ведь я двадцать лет отдала искусству!
Это была сущая правда, хотя Вера Герасимовна несколько округлила дату в свою пользу. Закончив карьеру машинистки в горисполкоме и выйдя на пенсию, она заступила на вахту у музейной вешалки. Именно она сосватала на работу в музей своего соседа Самоварова. Было это пятнадцать лет назад. Самоваров, юный опер, после тяжелого ранения не стал тогда возвращаться в милицию (ему предлагали унылое место в архиве). Будущее представлялось ему невнятным и тоскливым.
Вера Герасимовна так не считала.
— Ты просто обязан влиться в наш коллектив, — говорила она. — Музею срочно требуется реставратор мебели. Горлов наш совсем спился и сбежал в какую-то жилконтору. Я уже рекомендовала тебя. Коля, не упрямься, ты справишься. Вспомни, как ты починил табуретку Ермаковым!
Самоваров пробовал разъяснить Вере Герасимовне разницу между стандартной табуреткой и музейными раритетами.
— Вздор! — отрезала Вера Герасимовна. — Мебель есть мебель. Не позорь меня: я обещала руководству, что завтра же ты приступишь к работе.
— Но у меня нет специального образования!
— А школа милиции? Это наших дам очень впечатлило. Нечего дома сиднем сидеть — сходи хоть глянь, как у нас хорошо.
Самоваров сходил и согласился: хорошо. Все-таки бывший генерал-губернаторский дворец! Чугунная лестница, картины, паркетный простор, сладкая тишина… Даже в мастерской спившегося Горлова, которая завалена была бычками, засохшими кистями, ломаной фанерой и прочим мусором, было хорошо. В полукруглые окна лился закат, виден был музейный двор, тихая улица и много неба. И стены толстейшие, как в средневековой фортеции.
Самоваров вымел из мастерской бычки, сотнями валявшиеся во всех углах, сдал пустые бутылки, вымыл пол и окна — и остался. И с мебелью у него тоже все получилось. Теперь он был в городе известен как незаменимый мастер, а еще как страстный коллекционер самоваров. Первый самовар подарили ему музейщики в шутку, а он стал всерьез собирать всякие старинные штуки для чаепития. И чай он умел заваривать, как никто.
Вот и сейчас на его столе стояли дежурные чашки с золотыми ободками. Над ними курился тонкий парок, малиновым янтарем отсвечивал чай, а из допотопной жестяной коробки выглядывало свежее печенье.
— В Косом гастрономе печенье брал, Коля? — одобрила угощение Вера Герасимовна. — Это правильно. А вот Ренге ты напрасно считаешь безобидным. Это настоящая ехидна.
Михаил Гунарович Ренге работал в гардеробе в очередь с Верой Герасимовной. Это был дебелый краснолицый отставник, очень бравый, с шикарной военной выправкой, так что истинный его пенсионный возраст читался разве что в небольших тусклых глазках. Ренге часто подменял Веру Герасимовну сверх графика: ее муж отличался слабым здоровьем и нуждался в трудоемких лечебных процедурах, с какими в одиночку не справиться. Среди дня Вера Герасимовна то и дело срывалась домой, чтобы сделать супругу тонизирующее обвертывание или какой-то мягкий тюбаж.
В таких случаях Ренге заступал к вешалке безотказно. Дома он скучал, а в музее чувствовал себя значительной персоной. Он проворно выдавал номерки, громовым голосом приструнял школьников, которые были головной болью экскурсоводов, и обожал с кем-нибудь посудачить, что не очень вязалось с его нордическими корнями.
