Кётаро Нисимура - Остров Южный Камуи
— Что видели?
— Я был там сейчас, в святилище. У меня было дурное предчувствие — вот и решил пойти посмотреть, что там творится. Похороны старосты вечером закончились, а они всё ещё стоят там, возле святилища, никуда не уходят. Ждут.
— Ждут? Чего ждут?
— Стоят и ждут, пока бог им назовёт имя того, на кого ляжет вина за смерть старосты. Ждут, понимаешь ли, затаив дыхание, чтобы им сказали, кого надо разорвать на части. Только ведь уже понятно, кого надо принести в жертву. Меня, конечно. Они ведь думают, что эпидемию к ним занесли пришельцы. Всё будет так же, как сто лет назад, когда сюда прибило этот корабль. Так что жертвой точно определят меня.
Коммивояжёр испуганно посмотрел в сторону горы. Сквозь шум дождя оттуда по-прежнему доносился мерный гул барабана. Я понял, что ничего ещё не кончено. Слишком рано я решил, что вся история подошла к концу, поскольку распространение эпидемии удалось остановить. В действительности тут-то и начиналось самое страшное.
Когда речь зашла о здешнем божестве, я снова невольно задал себе вопрос, что, собственно, оно из себя представляет. Этот бог беспощадно определяет, кому быть принесённым в жертву. В христианском вероучении Христос, по крайней мере, избрал для жертвоприношения себя самого. Но на этом острове, где ещё так сильны пережитки шаманских культов, будет вполне естественно, если бог потребует человеческую жертву в отмщение. Почему-то раньше я об этом не думал.
— Но как же? — сказал я, скрывая смущение и неуверенность. — Здесь ведь есть полицейский. Неужели он позволит совершить такие противозаконные действия?!
— Участковый ведь один из них. Он с ними заодно. Вспомните, он ведь тоже молча смотрел, как староста умирает. Он верит, что такова воля божья. А раз так…
Внезапно коммивояжёр не договорив, с лицом, исказившимся от страха, выбежал из медпункта. Я ринулся за ним. Коммивояжёр стоял перед домом и прислушивался. Дождь всё ещё лил. Подставив под капли ладонь, я спросил:
— В чём дело?
— А вы послушайте: ритм барабана участился. Значит, отмщение уже близко! — отвечал коммивояжёр сдавленным голосом.
Действительно удары теперь звучали чаще. Я представил себе, как триста островитян, неподвижно стоя под дождём, все мокрые до нитки, смотрят на гору Камуи-дакэ и ждут, когда божество объявит им свою волю. Сама эта угрюмая сплочённая масса людей пугала меня больше их божества.
— Помогите, доктор! — снова ухватил меня за руку коммивояжёр.
— Чем я могу помочь?
— Ну, когда они за мной придут, вы им хотя бы скажите, что это не я занёс сюда бациллу!
— А если они мне не поверят?
— Вы же врач! Если врач скажет, что не я, думаю, они поверят. Пожалуйста! Помогите! Я не хочу умирать на этом паршивом острове. Через восемь дней сюда придёт корабль. Мне бы только до его прихода продержаться. Скажите им, что это не я! Умоляю!
Я ничего не отвечал. Пришельцев на этом острове было только двое. Свидетельствовать, что коммивояжёр ни в чём не виноват, означает признать свою собственную вину. На такое я был не способен. К тому же, если уж здешний бог и впрямь всемогущ и видит всё насквозь, то в жертву принесут не коммивояжёра, а меня. При таком раскладе думать надо было не о спасении коммивояжёра. Я сам был в смертельной опасности.
Бой барабана всё убыстрялся и убыстрялся., переходя в частую дробь. При этих звуках коммивояжёр мертвенно побледнел. На лице его застыло выражение приговорённого к смерти. Но я и сам, наверное, был смертельно бледен.
9
Тучи наконец слегка разошлись, и в проёме засиял солнечный диск.
— Барабан замолк, — едва слышно вымолвил коммивояжёр.
Наступила тишина. Казалось, весь остров затаив дыхание ждёт чего-то.
Мне хотелось закричать, но я сдерживался, напрягая всю силу воли. Эпидемию занёс на остров не коммивояжёр. Я всему виной! Я стал рассадником смертоносных бацилл! Мне хотелось крикнуть это вслух. Если бы тишина затянулась надолго, может быть, я бы не выдержал и произнёс эти слова, которые могли стоить мне жизни.
Но тут тишину нарушил глухой ропот. Постепенно нарастая, этот ропот приближался к нам. Жители острова спускались с горы.
Коммивояжёр посмотрел на меня. Я отвёл глаза. Тем не менее коммивояжёр ещё некоторое время не трогался с места. Когда же вдали показалась толпа, он вне себя от ужаса бросился к берегу моря с воплем: «Не хочу умирать!»
Толпа подошла вплотную к медпункту и остановилась. Впереди стояли четверо парней в масках чертей. Даже при дневном освещении эти маски, окрашенные во все яркие цвета спектра, выглядели отталкивающе. Но и у прочих островитян были каменные лица — будто на них надели маски. Возможно, тяжкая усталость лишила эти лица человеческого выражения. А может быть, сознание того, что они являются исполнителями священной миссии и проводниками воли божества, наложило на их лица отпечаток пугающей угрюмости.
Столпившись перед медпунктом, они посмотрели на меня, потом заметили убегающего коммивояжёра. В этот момент я должен был покаяться и признать свою вину: сказать, что я один во всём виноват, что из-за меня умер староста и если нужна жертва, то пусть принесут в жертву божеству меня…
Однако я, вместо того чтобы признаться, лишь молча посмотрел вслед убегающему коммивояжёру и пожал плечами, показывая толпе, что я сам в затруднении.
Я предал его. Предал коммивояжёра. И себя самого. И своего бога, если он вообще у меня есть. Это было самое гнусное из всего, что я мог сделать.
Если бы я просто сказал, показав на коммивояжёра, «Убейте его!», в этом действии, наверное, ещё было бы что-то человеческое. Но просто пожать плечами, не оставив ему никаких оправданий, было открытым предательством.
Островитяне, неторопливо развернувшись, двинулись за беглецом. Желая увидеть своими глазами, чем обернётся моё предательство, я побрёл за ними следом. Увязая в грязи на раскисшей от дождя дороге и с трудом вытаскивая ноги, коммивояжёр пробежал мимо причала. Он ринулся в маленькую бухточку, где были привязаны два каноэ. Прыгнув в одну из лодок, он стал бешено грести, направляясь в открытое море.
По всему берегу в бухте уже стояли стеной островитяне.
С моря дул сильный ветер, и над коралловым рифом вскипали белопенные волны. Коммивояжёр неистово орудовал веслом, но его лодка, казалось, застыла на одном месте.
Четверо парней в масках сели во второе каноэ. Гребли они неторопливо, но сноровисто и с толком. Я смотрел издали, как их лодка отплыла от берега. С каждым дружным взмахом вёсел, чьи окрашенные в киноварь лопасти сверкали под солнцем, расстояние между каноэ коммивояжёра и его преследователями заметно сокращалось. На состязание было нисколько не похоже — скорее, на погоню кошки за мышью.
— Не надо! — крикнул я, но мой голос затерялся в шуме ветра и волн. Нет, вернее, голос мой был настолько тих, что смог легко затеряться в шуме ветра и волн. Ведь крикнул я совсем негромко и при этом даже не сделал попытки сойти с места.
Радуга протянулась по небосводу. Солнце слепило глаза, и море лучилось иссиня-зелёным блеском.
На фоне этой изумительно красивой картины природы два каноэ сближались, словно на гонках, пока наконец не поравнялись бортами. Я закрыл глаза. Послышался пронзительный вопль, и одновременно с ним раздался победный рёв преследователей… Когда я открыл глаза, солнце всё так же сияло в небе. Только коммивояжёр пропал из виду вместе со своей лодкой. У меня было такое ощущение, будто в том месте, где только что находился коммивояжёр, образовалась зияющая дыра.
Колени у меня так тряслись, что пришлось присесть на корточки. Пролилась кровь — возможно, я легче, чем можно было ожидать, перенёс это душераздирающее зрелище. Наступившая безмятежная тишина лишь ещё сильнее подстёгивала моё воображение, заставляя остро ощущать собственную вину за происшедшее…
Четверо парней в масках, размеренно взмахивая вёслами каноэ, вернулись в бухту. Четверо палачей в масках… Выйдя из лодки, они, неслышно ступая и не произнеся ни слова, направились в сторону деревни. Жители острова, усеявшие берег, так же безмолвно стали расходиться, оставив меня одного в бухте.
10
Через восемь дней на остров пришёл корабль, но я не смог на нём уехать. Бежать с острова означало бы для меня увезти с собой весь непосильный груз пережитого. А может быть, правильнее сказать, что совесть, гнездившаяся где-то в глубине души, не позволяла мне бежать отсюда.
Ещё два года я жил на острове и работал в своём медпункте. На этом острове я убил двух человек. Причём не прикладая к тому рук. Мне хотелось верить, что усердным трудом я рано или поздно искуплю свою вину, но за два года работы я понял, что никогда себе этого не прощу.
На острове всё было мирно, покойно и рутинно, как будто бы ничего не произошло.
