Валерий Смирнов - Чужая осень (сборник)
Я надорвал одну из них, отсчитал десять червонцев и попросил:
— Передай, пожалуйста, Дюку. Он ведь столько времени ухлопал, чтобы вовремя доставить тебя домой. Да и эта красавица, наверняка, его работа, ты бы до Каймана Аллигаторовича сам не добрался.
Эдик было открыл рот на ширину плеч, но высказаться я ему не дал.
— Кстати, о птичках. Мужик Дерьмо сейчас в городе?
— А где ему быть, — обиженно вскинул ресницы своих артистических глаз Эдик, — пропадает, наверное, в «Лотосе».
Нет, все-таки я был прав, спросив Горбунова: зачем он имеет дело с этим типом?
Оставив машину неподалеку от дома деда Левки, пересекаю дорогу, размеченную прерывистыми белыми линиями, спускаюсь в подземный переход и выхожу на центральную улицу города. К чему, спрашивается, этот подземельный вояж, ведь строительство перехода завершилось к тому времени, когда приняли решение запретить движение транспорта по главной улице, чтобы создать своеобразный историко-художественный центр? Первым его памятником стал этот подземный переход, который здесь необходим, как лыжи в Сахаре. Как и следовало ожидать, создание комплекса не пошло дальше пустопорожних разговоров о нем, и знаменитая на весь мир улица стала походить на центральное место любой деревни. Все-таки интересно, отчего в маленьких городишках и деревнях, которых на своем веку я повидал больше, чем достаточно, местные власти считают своим долгом запрещать Даже велосипедное движение в самом центре захолустья? Может быть оттого, чтобы чувствовать таким образом свою значимость в этом мире, особенно когда личный водитель уверенно ведет персональную машину под запрещающий знак мимо стоящего навытяжку милиционера?
Синеватые плиты, некогда грозная сила вулканической лавы, укрощенная рукой человека, ведут в старый дворик к бездействующему колодцу, возле которого в тени опавшей акации чинно протирает скамеечку потрепанными брюками пенсионер Леонард Павлович Вышегородский, подперев гладковыбритым подбородком палочку с резиновым наконечником, окованным медью. Голубые выцветшие глаза старика смотрели куда-то в небо поверх двухэтажного дома. Я присел на скамеечку рядом и почти с нежностью спросил:
— Как здоровье, Леонард Павлович?
Старичок недовольно покосился на меня, словно я отвлек его от решения проблемы мирового значения, и ответил вопросом на вопрос:
— А как бы ты хотел?
Можно подумать, что от моего желания в этом деле хоть что-то зависит. К тому же старик сам понимает, что с моей стороны пока было бы глупо желать ему чего-нибудь иного, кроме еще очень долгих лет жизни.
Вышегородский, не дожидаясь ответа, медленно поднялся со скамейки, засеменил навстречу какой-то бабе и, оторвав на сантиметр от макушки шляпу, проворковал:
— Здравствуйте, дорогая. Спасибо вам еще раз. Тут недавно пенсию принесли, позвольте должок вернуть.
Старик долго копался в ветхом кошельке и, наконец, осчастливил свою собеседницу двумя смятыми рублевками, затем знаком подозвал меня и пригласил в дом.
— Ты присаживайся, присаживайся, — гостеприимничал Вышегородский, ощупывая меня глазами, — давно не заходил отчего-то. Сабина, смотри, другого найдет. Не боишься?
— Что вы, Леонард Павлович, у нее, наверняка, ваш вкус.
— Я и не скрываю, что ты нравишься мне. Только вот ведешь себя неправильно. Особенно в последнее время. Не пора ли поставить нам все точки над так называемым «и»?
— И когда же мы их начнем расставлять?
— Кто нам мешает сделать это сейчас?
Я вздохнул и с почти искренним огорчением произнес:
— Если бы все было так легко… А вы по-прежнему любите эти маски-символы?
Старик перехватил мой взгляд, устремленный на одно из полотен.
— А я всегда был однолюбом, несмотря на то, что ты увиливаешь от разговора.
— Извините, Леонард Павлович, но для начала хотелось бы расслабиться. Почему вас так интересует авангард? Ведь это цветовое пятно можно повесить вверх ногами и смысл от такого положения картины вряд ли изменится.
— Видишь ли, сынок, — улыбнулся Вышегородский, — мы сейчас находимся в том самом доме, где жил Кандинский, так что сам Бог велел мне интересоваться его творчеством. Мало кто знает, что великий Кандинский жил в нашем городе, и о его творчестве наслышаны лишь единицы, хотя в Третьяковке он представлен.
— И все-таки, несмотря на это, я предпочитаю реалистическую живопись, а ссылка на Третьяковку — не аргумент.
— Конечно, не аргумент, тем более, что Третьяковка не так давно получила очередное бессмертное реалистическое произведение. О личной высадке полковника в районе Керчи, этакое явление Христа народу в годы тяжких испытаний. А что касается реализма, то есть прекрасная сказка о том, как некий одноглазый, одноногий и однорукий царь заказывал свой портрет. Рассказать или ты знаешь?
— Расскажите, пожалуйста, — попросил я, несмотря на то, эта сказка была мне известна в мельчайших подробностях.
— Так вот, царь, потерявший в войнах левую руку, левый глаз и левую ногу, вызвал к себе художников и сказал им, чтобы создали они портреты, достойные венценосца. Портреты должны быть правдивыми и понравиться государю. Тот, кто выполнит это условие, тому достанется богатство и почет, прижизненное признание и посмертная слава.
И вот в один прекрасный день живописцы представили царю свои работы. Посмотрел он на первый портрет и сказал: «Здесь изображен старик-калека, что в общем-то, правдиво, но мне полотно не нравится». И художнику отрубили голову. Второй портрет запечатлел царя полным сил, с двумя руками и ногами, однако он не был правдив. И художника постигла участь собрата по искусству. Третий живописец изобразил царя верхом на могучем коне в профиль, с хорошо выписанными правым глазом, правой рукой и правой ногой, левой половины тела видно не было. Царь щедро наградил художника. Вот так возник метод социалистического реализма.
— Но ведь другие художники пошли на смерть, не изменив своим принципам. Если приспособляемость можно считать принципом…
— Однако и их более удачливый собрат своим принципам не изменял. Он видел царя именно таким, каким написал, каждый живописец видит мир по-своему. И больше того, ему достались богатство и почет, прижизненное признание и посмертная слава. А первые два художника канули в безвестность и о них никто не помнит.
— Если применить эту теорию к сегодняшнему дню, то все-таки кое-кто помнит. Их картины находятся в Третьяковке, рядом с работами известного художника. Правда, в запасниках.
— Но ведь знают о них единицы, они не репродуцируются ни в одном из многочисленных изданий, а об умных конъюнктурщиках выходят монументальные исследования. Ты еще молод и не помнишь, как в той же Третьяковке экспонировался ряд картин, которые сегодня еще, наверняка, валяются в тех же запасниках. Например, «Сталин в блиндаже», хотя мне известно, что на фронте он никогда не бывал. Или замечательное полотно «Утро нашей Родины», запечатлевшее гигантского Сталина на фоне поля с кажущимися букашками тракторами. Ну и что? Может быть, эти шедевры даже не хранят, а выбросили, но ведь их авторы нахватали званий, чинов, премий и, кстати, до сих пор они считаются великими как, например, Герасимов или Налбандян. Однако художник, солгавший самому себе, утрачивает право называться таковым. Что касается автора «Белого звука», может, он и ошибался в своих поисках, но себе не изменял! А это главное. Так что, применительно к сегодняшнему дню, не повторяй чужих ошибок.
— Я при всем желании этого сделать не могу.
— Можешь. Ведь каждый человек — художник своей жизни. Так что ты намерен делать дальше?
— Писать свою жизнь без готовых рецептов.
— Тогда зачем морочить девушке голову?
— Если бы человек знал, чего он хочет…
— Тогда он не вправе требовать чего-то от других.
— Я поговорю с Сабиной сегодня же.
— Не нужно. Хватит того, что ты поговорил со мной. Ты ведь человек настроения, а такие дела решаются не в одночасье. Кстати, ты появляешься в ресторанах с некой молодой особой. Это серьезно? Постой, я сам был молодым, но всему есть предел. И хочу дать тебе дельный совет — перестань играть на публику.
— Леонард Павлович, я только в преферанс играю.
— Вот что, мальчик, я прожил долгую жизнь и знаю, что в огне самых разных событий всегда сгорали яркораскрашенные бабочки, скромная окраска, как правило, помогала избежать крупных неприятностей.
— Но мне такие не грозят.
— Еще как грозят. Люди очень неравнодушны к тем, кто живет лучше их. И, как правило, всегда готовы помочь другим чувствовать себя не столь хорошо, как им бы того хотелось. Ты стал привлекать внимание. Бегаешь по кабакам, разъезжаешь на машине, соришь деньгами, не Бог весть какими, но в этом-то и все лихо. Не пора ли остепениться?
