Владимир Югов - Человек в круге
— А ты говоришь — к вам! — цедил я сквозь зубы. — Ты говоришь… И говоришь — любишь! Ты все говоришь!..
Железновский ничего не отвечал. Шел за мной. Он понимал, куда я иду. Я только не понимал, куда иду. Я иду к начальнику заставы? Или к его осиротевшей вдове? Куда я иду? Иду к женщине, которая меня очаровала запахом духов?.. Почему она так взглянула на меня, когда я, увильнув от обеда, увидел ее там, у ворот штаба? Почему так горько и печально она посмотрела на меня? Чем же я ей могу помочь теперь?
Железновский вдруг меня притормозил.
— Слушай, не будем нарываться на скандал. Мы и так слишком выперлись. Нас просто… не поймут!
3
Полковник Шмаринов меня предупреждает.
Записка от Лены.
Железновский достает «дело Шугова».
Вдова начальника заставы Павликова.
Я потом не раз благодарил судьбу за то, что повстречал в тот вечер Шмаринова. Есть люди, которые дружат по-мужски крепко, не слюнявятся, а делают в самый нужный час то, что следует делать, чтобы у тебя не слетела с плеч голова. Шмаринов был из таких людей. Мы с ним, люди разного положения — он полковник, я старшина — молча, стиснув зубы, бились на волейбольной площадке, когда играли за сборную дивизии. Игроков стоящих было раз, два и обчелся. В позапрошлом году нам дозарезу нужна была победа, чтобы прорваться на армейские соревнования. Победа, впрочем, нужна всем. Шмаринов был тогда, как говорили у нас в спортивной дружине, на подъеме.
— Надо их сделать, ребятки! — говорил он про радиолокаторщиков, которые, живя где-то в горах, спускались к нам, в долину, чтобы «наставить нам рога».
Я был в тот год капитаном команды, шумливо вел себя на площадке, дергал порой то одного игрока из своих, то другого. Все это видели, но прощали мне — видно за то, что как-то «везуха» была с нами, а победившего капитана уже не судят.
Перед игрой с радиолокаторщиками Шмаринов меня предупредил: «Ори поменьше! Сцепи зубы и играй! Веди примером!» Он предупредил меня — как старший по возрасту и как старший по званию. Я не обиделся. Тон у него был братский. Я действительно сцепил зубы, и у нас с Шмариновым получалось. Я ему выкладывал мячи, как на блюдечке, а он бешено, неустанно резал. Я сам порой бил с левой. И у нас с полковником несколько раз получалось: эта неожиданная комбинация, когда мяч взмыл над сеткой, ждут третий удар, а я бью со второго, бью колом, перед носом растерянных охранителей неба. Они в замешательстве от первого, второго, выигранного тобой очка, в третий раз начинают выяснять отношения — кто должен страховать меня, в четвертый и пятый — уже бранятся. А ты вроде притих, вроде стал незаметным, а Шмаринов дает первый пас тихонечко, ты лениво, но стремглав взмываешь вверх и бьешь, бьешь, а то вдруг откидываешь ему, своему лучшему, любимейшему в эти секунды партнеру, а этот партнер хочет убить их, шестерых, на той стороне площадки…
Вот тогда, поймав игру, мы, наконец, их повергли. И мы с Шмариновым впервые обменялись взглядом, наверное, как профессионалы. И было нам обоим понятно, что мы вытянули игру вдвоем, что ребята, вдохновленные нами, тоже старались, как никогда. И они были нами довольны. И мы довольны ими, может, тоже по-настоящему, впервые.
На подъеме Шмаринова (так мы окрестили наш взлет) мы тогда легонько прошли корпусные соревнования, заняли первое место, и лишь на армейских споткнулись в последний день на каких-то музыкантах — ребятах, по-моему, уже тогда готовых сражаться, может с самим ЦДКА.
Я не знал, что Шмаринов опекал меня. Я был горяч, несдержан. Я шел, как мне говорил майор Прудкогляд, против ветра. А это все равно, что идти безоружным на нож, — подчеркивал он. Шмаринов (я узнал об этом значительно позже, от бывшего политотдельца майора Кудрявцева) замял «мое дело» с «шпионом-писарем», вздумавшем описывать характерные привычки командного состава нашей дивизии. Тогда выплыла и шла рядом история, которая до сих пор и для меня остается загадкой. История с моим отказом мыть полы, история, когда командир батареи ударил меня, а я в ответ одним прыжком достал заряженный автомат (у нас в дивизионе не было тогда караульного помещения и оружие хранилось в казарме, где мы жили. А на мой грех, перед этим наряд сменился, автоматы были поставлены: ребята, простоявшие на морозе четыре часа, бросились в свои койки и «не застегнули» оружие проволокой и замком) и потом лежал с ним, автоматом, до утра, удалив предварительно из казармы батарейного (я его на виду у всех «положил» на пол и заставил ползти к порогу, что он и сделал).
Железновский был, конечно же, точен, когда объяснил, что мое неподчинение «скатилось» на тормозах только потому, что у меня под подушкой нашли свежий конверт, письмо от сестры и фотографию, где она была снята со своим мужем Героем Советского Союза. Мало ли их, героев, в ту пору шли по тюрьмам за провинности, подрывающие основы железного порядка, установленного в стране-победительнице… Спасибо Шмаринову. Он в свое время, не зная меня, уговорил подполковника Брылева, командира нашего дивизиона, не придавать огласке факт неподчинения солдата и рукоприкладство офицера: дивизию и так в то время лихорадило какими-то проверками. Меня тогда забрал в «придурки» замполит майор Олифиренко, я три месяца варил ему борщи, подметал в его холостяцкой квартире… А затем попал в школу сержантов артиллерии курсантом.
Шмаринов, как рассказывал мне Кудрявцев (я уже был офицер, учился в Ленинграде на высших курсах политсостава), взял на себя и «мое дело» с нашумевшим к тому времени шпионом-писарем в самом штабе дивизии и, видимо, после того, как мы в комсомольском бюро подготовили на этот счет документы, отредактировал их в нужном русле.
И теперь мой добрый коллега по волейбольной площадке, сразу как-то постаревший, сошедший с лица, полковник Шмаринов встал грудью на мою защиту. Я не послушал Железновского, когда он стал уговаривать: нас просто не поймут! Ну и сиди, поворачивай! — крикнул я ему тогда. И — попер опять прямо к штабу, тому штабу, где была уйма этих придурков-охранников, этих, окруживших здания, танков. Куда я прорывался? Безумство мое было диким, смешным и глупым. И Железновский поддался ему. И даже, когда попятился назад, сказал — просто не поймут — и я все-таки пошел, он пошел за мной. Только потом, через годы, я потом-потом понял, что ему все это стоило идти с пацаном, которому когда-то все сошло с рук в противотанковом дивизионе! Он любил Лену. Он ее любил. Потому и шел.
Правда, мы шли с Железновским с большим уже отрывом. Мы шли все к штабу с еще неосознанной целью — то ли выручать женщину, в которую были оба влюблены, то ли кому-то сказать: так нельзя, так нельзя!.. А что — так нельзя? Почему — нельзя? И соображаем ли, куда прем?
Шмаринов остановил меня резко. У него всегда была сильная правая.
Он видел наше настроение. Мне показалось, что он в эту минуту больше зауважал Железновского. В мою сторону Шмаринов глядел с какой-то болью и сарказмом.
— Чижики!
Это было значительным ругательством Шмаринова. Когда мы проигрывали, он всегда говорил: «Чижики!»
Железновский опустил голову и пробурчал:
— Я же ему говорил!..
— Чижики! — Шмаринов не отпускал мою руку. — Ну вы… — Он обычно называл меня на «ты». — Вы этого не понимаете… А ты, Железновский, ты-то должен понять… Во-первых, тут все — инкогнито! Вы поняли? Вы, оба? Не вижу, что поняли. — Больно сжал мне кисть руки. — Не поняли, чижики! Следовательно, вы не ехали, вы не встречали, вы не видели аэродром, вы никуда не выезжали… Тем более, не шли никуда…
— Я не понял, о чем вы говорите. Что значит, мы не видели аэродром?
Железновский растерянно смотрел на своего шефа.
— Майор, в городе идут аресты. Вы это хотя бы знаете?
— Не врубился… — Железновский заморгал глазами. При свете луны это было видно.
— Пили, майор? — Шмаринов заскрипел голосом.
— Нет, он не пил, — заступился я за Железновского.
— Помолчи! — раздраженно прошипел Шмаринов. — Майор, ну это — чижик! — Кивнул опять на меня. — А ты… — Он, кажется, повторялся, однако он был взволнован, видел, что мы стараемся не понять его. — Вы сунетесь сейчас… Что вы придумали — не знаю. Но сразу попадете! Точнее, он попадет. — Снова кивнул на меня. — Вы Соловьева знаете? — Шмаринов обращался ко мне.
— Соловьева, Соловьева… — Я это пробормотал, ничего, собственно, не понимая.
— Майора Соловьева. Интенданта! Знаете? Ну с женой его где-то в самодеятельности пели?
— Знаю, — просветлел я умом.
— Дома у них были когда-нибудь?
Я сразу ответил, что не был. Я и в самом деле никогда там не был.
Шмаринов зашипел:
— Марш! Марш в казарму! Бегом! Бегом!
Железновский будто очнулся:
— Дмитрий Васильевич, а если…
— Никаких — «если!» — рубанул полковник рукой. — Никаких! Пусть сидит — как мышка!
