Андрей Зотов - Разлюбовь, или Злое золото неба
– В каком?
– Что значит в каком…
– Не слышу!
– Вот в этом вот. Ордена Дружбы народов.
– Серьезно хочешь?
– Серьезно.
– Очень серьезно?
И это «очень серьезно» вдруг меня проняло. Я подумал: да посели тебя в наш зачуханный Приволжск и дай крохотный шанс вырваться в Москву с помощью пятидесяти страниц твоей так называемой прозы, случайно прошедшей творческий конкурс в Литинститут, сдашь ли ты вступительные, сможешь ли зацепиться за столицу, приехав сюда с пятью сотнями рублей в мелких купюрах, оковалком сала и тем максимумом знаний, который смогла тебе дать средняя школа Приволжска, не подозревая, что дает минимум? А если сдашь и худо-бедно зацепишься, как будешь отвечать на подобные вопросы? Да и будешь ли вообще отвечать?
– Послушайте, – сказал я, – вы желаете знать, насколько серьезно я хочу учиться в этом институте? Я сейчас объясню на пальцах причины, по которым я хочу тут учиться. – И для наглядности я показал пять своих пальцев.
Ректор откинулся на спинку кресла и впервые взглянул на меня с интересом. Крупный холеный московский боров в светлом костюме, и почва у него под ногами поди как гранит, и не надо думать о том, где жить и на что.
– Первое. – Я загнул указательный палец. – При желании в Литинституте можно получить очень хорошее образование – это факт. Второе. Бренд института еще худо-бедно, но котируется в гуманитарной среде. Не так, конечно, как лет двадцать назад, но на работу с нашим дипломом берут охотно. – Меня несло, и я ничего не мог с этим поделать. – Третье. Учеба в Литературном институте предполагает и проживание в общежитии. Бесплатное проживание в пятнадцати минутах ходьбы от метро – это неплохо. Жилье – штука важная, особенно для нас, иногородних провинциалов. Вам, москвичам, этого не понять. Четвертое. Когда нас, мало-мальски пишущих, много и мы вместе, нам не так страшно, что мы ненормальные.
– Ненормальные? – Он поднял бровь.
– Ну да, ненормальные. Нормальные люди нормальными делами занимаются – троллейбусы водят, компьютеры собирают, сыром торгуют на базарах. А книжки только притырышные гуингмы сочиняют, паршивый народ. Это такой рассказ есть у Агеева – «Паршивый народ».
Я мог бы назвать еще десяток причин, но мне вдруг стало скучно, и я замолчал. К тому же понял, что напрашивается вполне резонный встречный вопрос: так чего же ты, Мартов, делаешь тут, в Литературном, а не идешь в какой-нибудь мясо-молочный? И как я буду отвечать на этот вопрос? Однако ректор не задал его. Поигрывая толстой синевато-коричневой ручкой, он задумчиво глядел сквозь меня, то ли что-то вспоминая, то ли соображая.
– Как у тебя с творчеством? – спросил он.
Это была более-менее безопасная для меня тема. С кафедрой творчества у меня были хорошие отношения, им нравилось, как я пишу, а повесть «Синим взмахом ее крыла», которую я сочинял второй год и обсуждал частями на семинарах, они даже хотели пристроить в новый толстый журнал «Средняя полоса». Как только я ее допишу, то сразу же понесу в «Полосу», к Марине Игоревне Милашенковой, с ней обо мне говорили. Да и мастер мой был ко мне расположен. Мы с ним, конечно, ругались на семинарах, но мои опусы он принимал всерьез и один из них под названием «Проблемы крыла» помог опубликовать аж в Германии, в мощном международном сборнике, иллюстированном Целковым.
Короче, я ответил, что с творчеством у меня нормально.
– Что значит нормально? Что ты имеешь в виду?
Я подумал. А что действительно я имею в виду?
– А я тебе скажу, Мартов, что, например, я имею в виду под понятием «нормально». Нормально – это когда ты написал «Тихий Дон» и в настоящий момент заканчиваешь, скажем, «Женщину французского лейтенанта». Вот это, я понимаю, нормально.
Это он, конечно, круто загнул!
У самого ректора лет пять назад в издательстве «Искусство» вышел двухтомник на полторы тысячи страниц о первых двух волнах русской эмиграции: Бунин, Поплавский, Адамович, «….в последней отваге листвы золотая мура, я осень пером по бумаге готов выводить до утра…». Из двухтомника там и сям торчали уши первоисточников, особенно Романа Гуля, читать его было скучно, однако его грамотно пропиарили и он хорошо продавался, хотя стоил кучу денег, которых, конечно, не стоил. Это была его единственная книга, называлась она «Записки местного». А вообще он считался критиком и время от времени выступал в толстых журналах со своими статьями, преисполненными пессимизма и ностальгии по советской власти, он писал о кризисе русского романа, о кризисе русского рассказа, о кризисе русской повести и о кризисе русской пьесы. Тоже мне, Белинский.
– Эти твои «Проблемы крыла», что ли – нормально? – спросил он, обнаружив знакомство с моим скромным рассказом. – Чего же там нормального, Мартов? Законы композиции нарушены, язык нерусский какой-то, сюжет провисает. Да и новизной новелла не блещет.
– Новелла, Федор Аркадьевич, – сказал я, – это конспект романа. Так нас тут учили. И я с таким определением согласен. А «Проблемы крыла» не новелла.
– Да? А что же?
– Маленькая повесть, скорее. Повесть, из которой выкачан воздух.
– Повесть? – Ректор покачал головой. – Нет, это не повесть, Мартов. «Верный Руслан» – это повесть. «Дуэль» – повесть. «Над пропастью во ржи» – тоже повесть. А твои «Проблемы» – это не повесть, это сочинение, не более того. Впрочем, это даже неважно: хоть романом его назови, лучше-то оно от этого не станет. Нельзя опускаться до такого, Мартов. Человек губит себя, если пишет хуже, чем может. Не надо становиться сочинителем – это смерти подобно. Писатель никогда не написал бы «Проблемы крыла», это мог только сочинитель насочинять.
– Вы, наверное, правы, Федор Аркадьевич, – согласился я. – Но уж тут, как говорится, чем богаты, тем и рады. Вы ведь тоже не Бунин, правда же? Как смогли, так и написали свои «Записки местного». Тоже ведь не больно какой шедевр.
Против всех ожиданий он повел себя сдержанно в ответ на такое откровенное хамство, даже глазом не моргнул, по крайней мере мне так показалось.
– Сколько тебе лет? – немного погодя спросил он, а когда я ответил: «Двадцать один», – хмыкнул, покрутил головой и закурил. – Я в твоем возрасте, Мартов, семью содержал, а у матери нас шестеро было, шестеро! – и надолго закашлялся, а я глядел в окошко и жалел, что ввязался с ним в разговор, а он все кашлял и кашлял, а я уже думал, что на этот раз нам здорово повезло с квартирой, а он перестал кашлять и нажал кнопку на крышке стола, а я отвернулся в окно, дабы не видеть, как он сморкается и какое красное стало у него лицо, а потом на своих пешеходных ногах прибежала Ада и, с бумажками наперевес, в два счета доказала, что не отчислить меня было бы «странной непоследовательностью и сверхтерпимостью» (дождалась Ада своего звездного часа!), потому что, «Федор Аркадьевич, вот взять хотя бы прошлый месяц, вот десять, двадцать семь, тридцать шесть часов без уважительной причины, драка в общежитии с применением шпаги (в этом месте ректор удивленно поднял брови и вопросительно посмотрел на меня), вот, прямо скажем, мягкое решение студкома, а вот задолженности, обратите внимание на английский… – смотрите сами, Федор Аркадьевич, и решайте, мнение учебной части вам известно».
– Что там за шпага? – спросил он с любопытством, когда Ада вышла.
Дело было так. Рашид и Костя мирно пили пиво в садике возле общаги, когда к ним выскочил Толик Першин в расстроенных чувствах, с фингалом под глазом. Он сказал, что заочники совсем оборзели – взяли его плеер на полчаса и не отдают, а посылают на фиг. Костя и Рашид допили пиво, сходили за браунингом и лимонкой и двинулись на третий этаж, в 311-ю комнату, где гудела заочка. Дорогой им попался слегка обкуренный Мажир, который, вошед в курс дела, примкнул к Рашиду и Косте, на всякий случай прихватив из комнаты свою фамильную реликвию, обычно висевшую над кроватью, – шашку из настоящей дамасской стали, которой его прадед рубил головы шурави. Выпив на посошок чачи, хорошо вооруженные пацаны пошли строить заочников. В этот момент я их и перехватил около лифта, а когда разоружал, где-то на заднем плане – подобно падающей азербайджанской звезде – мелькнул по ступенькам вниз комендант общежития Резван, один из конфидентов декана. Он меня, видно, заметил с шашкой в руке и заложил. Но не буду же я излагать все это ректору. Я только и сказал, что это была не шпага, а шашка.
– Не вижу принципиальной разницы, – пожал ректор плечами.
– Ну как же, Федор Аркадьевич, – возразил я. – Шпага колет, а шашка рубит. Херак – и голова долой вместе с воротником. Это большая разница.
– А… Ну да, – сказал он и кивнул, – иди, – и взглянул на меня обнадеживающе, и я почему-то подумал о нем хорошо – я подумал, что он прикроет меня от учебной части, – не знаю, почему я так подумал, и когда вышел из его кабинета, возле которого ждали Рашид и Костя, то на их молчаливое «ну?» сказал, что все нормально, что тот ураган прошел, что нас мало уцелело, но все-таки уцелело.
