Джозефина Тэй - Поющие пески, Дело о похищении Бетти Кейн, Дитя времени
- Знаешь, Пат, ты великолепен! - Но не следовало смеяться над Патом. Он относился к своим делам с потрясающей серьезностью.
- Хорошо, смейся, - сказал он с горечью. - Будешь потом каждое воскресенье ходить в церковь, чтобы положить венок на мою могилу. Не будешь ездить в Скоон.
- Мне и в голову не придет подобная экстравагантность. Несколько маргариток время от времени, если буду там проходить, - это все, на что ты можешь рассчитывать. Иди, надень шарфик.
- Шарфик! В марте!
- Холодно. Надень шарфик. Чтобы ты не захирел.
- Очень тебя беспокоит, чтобы я не захирел! Гранты всегда были скрягами. «Несколько маргариток». Нищие скряги. Счастье, что я Ранкин, и очень рад, что не должен носить этот противный красный тартан [2].
Истертый кильт Пата был зеленого цвета рода Мак-Интир, который больше подходил к его рыжим волосам, чем веселый тартан Грантов. Это был домотканый холст, сотканный матерью Томми, которой, как верному члену рода Мак-Интир, было приятно видеть внука одетым «во что-то порядочное», как она это определяла.
Обиженный мальчик сел на заднее сиденье, внутренне кипя, а ненавистный шарфик небрежно бросил на спинку.
- Язычники не ходят в церковь, - начал он снова, когда машина покатила вниз по дороге.
- Кто же это язычник? - спросила его мать, занятая управлением машиной.
- Я магометанин.
- Поэтому тебя надо тем более послать учиться в церковь, чтобы ты обратился в истинную веру.
- Мне не нужно никакого обращения. Мне хорошо и так, как есть. Я не признаю Библии.
- Значит, ты плохой магометанин.
- А это почему?
- Потому что даже они частично признают Библию.
- Могу поспорить, что без Давида.
- Тебе не нравится Давид?
- Слюнтяй, только танцует и поет, как девушка. Во всей Библии не найдешь такого, что смог бы продать овец на ярмарке.
Он в напряженной позе сидел посередине заднего сиденья, слишком возбужденный, чтобы сесть свободнее, и со злобой в глазах понуро смотрел перед собой. Грант подумал, что другой на его месте дулся бы, зажавшись в угол, и его радовало, что злость племянника была не жалостным стенанием, а внезапным гневом.
Обиженный язычник вышел около церкви, все еще гневный и напряженный, и, даже не оглянувшись, направился в сторону группы детей, собравшихся около бокового входа.
Когда Лаура включила двигатель, Грант спросил:
- Теперь он будет послушным?
- О да. Он любит уроки религии. Ну, а кроме того, там находится Дуглас, его верный Джонатан. День без того, чтобы не покомандовать Дуггом, для Пата потерянный. Он, в, сущности, с самого начала знал, что я не позволю ему ехать в Скоон. Тем не менее сделал попытку, - а вдруг удастся.
- Очень эффектную, надо признать.
- О да. В нем есть что-то от актера.
Они проехали еще мили две, прежде чем тема была исчерпана, и в этот самый момент Грант осознал, что находится в машине, что он ЗАКРЫТ в машине.
Мгновенно он перестал быть взрослым человеком, наблюдающим за капризами ребенка, и сам стал ребенком, страшащимся приближающейся угрозы.
Он открыл окно со своей стороны.
- Скажи, если будет слишком сквозить.
- Ты слишком долго сидишь в Лондоне, - заметила Лаура.
- Как это?
- Только люди из города маньяки свежего воздуха. Деревенские для разнообразия любят иметь время от времени немного приятной духоты…
- Я могу закрыть, если ты хочешь, - сказал он, хотя весь напрягся от усилия воли.
- Нет, нет, оставь, - запротестовала она и начала рассказывать, какую машину они с Томми недавно заказали.
Значит, снова началась старая борьба. Старые аргументы, старые штучки, старые уговоры, обращение внимания на открытое окно, напоминание себе, что это только машина, которую в любую минуту можно остановить, попытки заставить себя думать о чем-то постороннем, втолковывание себе самому, что это и так счастье, что ты вообще живешь. Но волна паники поднималась медленно и неотвратимо. Противная, черная, отвратительная волна. Она достигла уже груди, сжимала в объятиях, мешала дышать. Через минуту она схватит за горло, клещами сдавит трахею.
- Лала, останови!
- Остановить машину? - спросила она удивленная.
- Да!
Они остановились. Грант вышел на дрожащих ногах, оперся о барьер на краю дороги и большими глотками хватал чистый воздух.
- Ты плохо себя чувствуешь? - забеспокоилась Лаура.
- Нет, я просто хотел выйти.
- Ага, - вздохнула она с облегчением. - Только это!
- ТОЛЬКО ЭТО?
- Ну да, клаустрофобия. А я уже думала, что ты болен.
- Ты не называешь это болезнью? - спросил он горько.
- Конечно, нет. Когда-то я чуть не умерла, когда осматривала подземелье в Чеддаре. До этого я никогда не бывала под землей.
Она села на камень у дороги, повернувшись к Гранту.
- За исключением тех кроличьих нор, которые мы в детстве называли подземельями, - она подала ему сигареты, - я никогда до этого не была под землей и не чувствовала никакой боязни перед спуском на глубину. Я шла с охотой, и мне это было интересно. Только через какие-то полмили от входа меня вдруг схватило. Я была вся мокрая от страха. Часто у тебя это бывает?
- Часто.
- Знаешь, ты единственный, кто еще иногда называет меня Лалой. Мы ужасно стареем.
Грант повернул к ней лицо, с которого медленно сходило напряжение.
- Я не думал, что ты боишься чего-то, кроме крыс.
- О, у меня целый набор страхов. Думаю, что у каждого они есть. По крайней мере у всякого, кто не является бездумной куклой. Я сохраняю спокойствие, потому что веду спокойную жизнь. Если бы работала сверх сил, так, как ты, то совершенно сошла бы с ума. Наверняка у меня была бы клаустрофобия, соединенная с агарофобией, и я бы таким образом вошла в историю медицины, что само по себе может доставить огромное удовлетворение, поскольку меня цитировали бы в Ланцете.
Грант сел около Лауры.
- Посмотри, - он показал ей сигарету, дрожащую в его трясущейся руке.
- Бедный Алан.
- Бедный, это правда, - признался он. - Но это произошло не из-за того, что я находился в темноте на глубине полумили под землей, а всего лишь в машине с открытыми окнами, на открытом пространстве, в прекрасное воскресное утро и в свободной стране.
- Ничего подобного.
- Как это?
- Причина - это четыре года интенсивной работы сверх сил и излишнее чувство долга. Ты всегда был титаном работы. Ты мог быть совершенно невыносимым. Что лучше - немного клаустрофобии или паралич?
- Паралич?
- Если заработаешься насмерть, то придется за это чем-то заплатить. Что ты предпочитаешь? Высокое давление или болезнь сердца? Лучше бояться закрытой машины, чем передвигаться в инвалидной коляске. А впрочем, если у тебя нет желания ехать дальше, я могу съездить в Скоон с твоим письмом, а ты подождешь меня здесь.
- Ох, нет. Я поеду.
- Мне кажется, что лучше не бороться с этим.
- А разве ты не пищала, когда забралась на полмили под землю в Чеддаре?
- Нет, но я не была патологическим примером, страдающим из-за переутомления.
Он вдруг улыбнулся.
- Это просто невероятно, как стимулирующе действует, когда кто-то назовет тебя патологическим примером или, точнее, произнесет это подобным тоном.
- А помнишь, как мы были в Варесе и в дождливый день пошли в музей?
- Помню.
- А помнишь, что на обед были фаршированные ягнячьи сердца и ты видел, как их готовили на кухне?
- Лала, дорогая! - закричал он со смехом. - Ты совсем не повзрослела!
- Во всяком случае, мне приятно, что ты еще можешь смеяться, хотя бы надо мной, - сказала она, пойманная на этих детских воспоминаниях. - Как будешь готов ехать, то скажи.
- Мы уже можем двигаться.
- Уже? Ты уверен?
- Вполне. Как только ты назвала меня патологическим примером, я убедился, что все прошло.
- Ну, в следующий раз не жди, пока начнешь задыхаться, - сказала Лаура деловым тоном.
Грант задумался, что же на него подействовало более успокаивающе: то, что Лаура знала, о какой болезни идет речь, или то, что она серьезно и спокойно восприняла его нелепое состояние?
Глава IV
Если Грант представлял себе, что обрадует шефа перспективой быстрого выздоровления или своей щепетильностью в вопросе, связанном с газетой, то ошибался. Брик был скорее антагонистом, чем коллегой, и его ответ был типичным для него, двузначным. Читая письмо, Грант подумал, что только Брик способен так эффектно съесть пирожное и в то же время его сохранить, В первом предложении Брик поругал Гранта за отступление от основных профессиональных принципов, то есть устранение вещественного доказательства с места, где произошла внезапная и необъяснимая смерть. Во втором предложении он выражал удивление, что Грант позволил себе морочить голову ОТДЕЛУ такой мелочью, как взятая им газета. Разве что он лишился рассудка и потерял чувство пропорции в результате отрыва от ежедневной рабочей атмосферы? Этим письмо заканчивалось. Следующих предложений не было.
